– Наседка цыплят своих, конечно, не выдаст, как бы они ни накуролесили, – сказал Орлай.

И точно: когда на следующий день в гимназию пожаловал со своим иском отец Оксаны, Иван Семенович обратил его из истца в ответчика: указал ему на всю ответственность, которой он, огородник, подверг себя, забираясь со своим работником в графский сад и разрушая там графское добро. Заключительная же угроза – донести обо всем губернатору – окончательно сразила старика. Он повалился в ноги Орлаю, умоляя отпустить его с миром.

Вслед за уходом жалобщика к директору были вызваны молодые проказники.

– Как? И вы, Редкий, принимали участие в набеге на капусту нашего соседа? – удивился Орлай. – И вы, Яновский? Не ожидал от вас, признаться!

– Кое-кто из нас, может быть, и не участвовал, – отвечал Редкий, – но все мы здесь члены одного литературного братства, связаны между собой круговой порукой и ответственны друг за друга.

– Дух товарищества – вещь похвальная, Петр Григорьевич. Но связи между вашими литературными опытами и вздорными шалостями нескольких сорванцов я никакой не вижу.

– Все мы не ангелы, Иван Семенович…

– Совершенно верно. У каждого человека в глубине сердца есть темные уголки и щели, где, подобно клопам, охотно ютятся разные дурные побуждения. Но чистоплотный человек никогда не сделает из себя клоповника, а гонит от себя малейшую пылинку, которая могла бы засорить его сердце…

Многое еще говорил Иван Семенович, а заключил свое наставление тем же, чем начал:

– Дух товарищества, други мои, – прекрасная вещь, дружба – святое чувство, но можно ли считать истинным другом того, кто наталкивает вас на дурное? Верный друг, видя ваши недостатки указывает вам на них. Неверный друг указывает на них не вам, а другим. Во мне вы найдете всегда только друга первого рода. Пеняйте или нет, но я буду вести вас только к добру.

… – Уф! Дешево отделались… – со вздохом облегчения говорил Прокопович Гоголю, когда они вместе с другими выбрались наконец из директорской квартиры. – И без грозных слов, поди, в пот всегда вгонит.

– М-да, – согласился Гоголь. – Жаль, очень жаль, что он не пошел по духовной части.

– Кто? Наш Юпитер-Громовержец?

– Да. Из него вышел бы отменный проповедник. Впрочем, что ни говори, и умный, и добрый малый.

Что «Юпитер» – «добрый малый», подтвердилось еще раз вслед за тем. Злая шутка, сыгранная эрмитами с огородником, дошла как-то до ушей профессора Билевича, и тот поднял было о ней вопрос на конференции. Но Орлай не дал ему договорить.

– Дело мною решено семейным порядком и не требует пересмотра, – объявил он. – Молодежь нашалила – справедливо, но на то она и молодежь. Я сам был молод, сам шалил и знаю, что иной тихоня опаснее иного шалуна.

Ноябрь месяц стоял на исходе. У директора Орлая по случаю воскресенья собрались опять гости, старые и молодые, уже к самому обеду. В числе молодежи было и несколько воспитанников, между прочими также Гоголь и Кукольник, для которых, особенно для последнего, дом начальника сделался как бы родственным домом. Но на этот раз непринужденно веселое настроение обедающих не могло наладиться, и причиною тому был сам хозяин: он был как-то необычно молчалив и угрюм.

– Что это нынче с нашим Громовержцем? – тихонько заметил Гоголь Кукольнику. – Были у него, что ли, опять контры с профессорами?

– Кажется, не было, – отвечал Кукольник, которому, как своему человеку в директорской семье, было все известно ранее других. – Но с казуса Базили – Андрущенко все начальство наше ведь разбилось на два лагеря. А чем дальше в лес, тем больше дров. Ну, а Иван Семенович – человек горячий, сердечный. За всякий пустяк готов распинаться.

– Только не за наши «пустячки», «аллотрии». Их он точно так же, как Андрушенко и Билевич, не очень-то долюбливает.

– Потому что до сих пор и стихи наши, и проза, по правде сказать, далеки от совершенства. Зато когда он узнал, что мы с Редкиным, Тарновским и Базили принялись за компиляцию всеобщей истории, то предложил нам обращаться к нему за справками во всякое время и так тепло вообще отнесся к нашему делу, что у нас точно крылья выросли.

– Ну да, потому что он сам до мозга костей ученый, и изящная литература для него звук пустой. Твой «Тассо», например, как хорош! Есть там такие самородные перлы…

– Ну да, ты намекаешь опять на моего пляшущего Шиллера?

– Да отчего ему не плясать? Пускай пляшет на здоровье, ноги не отвалятся. А журналы наши? Хвалиться не хочу, но в моем журнальчике «Звезда» ты читал ведь повесть «Братья Твердиславичи?»

Кукольник скосил презрительно губы.

– Читал… Твое же детище?

– Мое. А тебе не нравится?

– Ничего себе. Бывает и хуже.

– Но редко? Да, вкусы у нас разные. Но вот погоди, у меня задуман целый роман из истории Запорожья. Героем будет сам гетман…

– Дай тебе Бог. А что, Шарлотта Ивановна, – обратился Кукольник вполголоса к проходившей мимо них хозяйке, – скажите, здоров у вас Иван Семенович?

– Я сама уже его спрашивала, что с ним, – отозвалась с озабоченным видом Шарлотта Ивановна. – Но он уверяет, что у него только что-то тяжело на душе, будто от тайного предчувствия.

– Ох уж эти мне предчувствия!.. – прошептал Гоголь, который, унаследовав от матери ее мнительность, вспомнил вдруг о последнем предчувствии покойного отца, что его дни сочтены.

После обеда Кукольник затеял общую игру в фанты, а после чая сел за фортепиано и заиграл ритурнель к кадрили. Лед растаял. В общем веселье не принимали участия только двое: сам Орлай и Гоголь. Наскоро допив свой стакан чая, Орлай встал и заперся в своем кабинете. Гоголь же, по обыкновению, со стороны молча наблюдал за танцующими и по временам только с тайною нервностью озирался на притворенную дверь хозяйского кабинета, откуда явственно слышались шаги из угла в угол: Иван Семенович и там, видно, не находил себе покоя.

В самый разгар танцев Орлай внезапно появился на пороге, мрачно оглядел присутствующих, подошел сзади к Кукольнику и положил ему на плечо руку:

– Довольно!

Музыка оборвалась на полутакте, танцы сами собой прекратились, а хозяин вдобавок объявил гостям:

– До свиданья, господа! Пора и по домам.

Сказал, повернулся и хлопнул дверью. Гости, понятно, были ошеломлены. Хозяйка, совсем смущенная бестактностью мужа, не знала, что и сказать им, и те – делать нечего – собрались по домам.

Собрался и Гоголь.

– Ты останешься еще, Нестор? – спросил он Кукольника, который один только не торопился.

– Да, бедная Шарлотта Ивановна очень уж разогорчена, надо ее успокоить.

– А кстати, узнай-ка тоже, что это с предчувствием Ивана Семеновича?

Остались одни домашние да Кукольник. Домовитая Шарлотта Ивановна занялась в столовой, вместе с дочерьми и прислугой, уборкою оставшихся после гостей объедков.

– Позвольте и мне помочь вам, – предложил Кукольник, который никак не мог улучить минуту, чтобы с глазу на глаз сказать хозяйке пару слов в утешение. – Гости придут – только сору нанесут.

Тут в передней раздался нетерпеливый звонок.

– Голубчик Нестор Васильевич! Посмотрите, кого это еще в полночь Бог несет? – сказала со вздохом Шарлотта Ивановна.

– А, верно, кто из гостей ваших палку позабыл, – сообразил Кукольник и пошел отпирать дверь.

Перед ним стоял весь заиндевевший почтальон и окостеневшими от холода пальцами стал доставать из своей сумки письмо.

– Эстафета из Таганрога.

Шарлотта Ивановна, услышав слова его из столовой, поспешила также в переднюю и взглянула на конверт.

– Да, из Таганрога. И почерк как будто знакомый… А что, приятелю, – участливо обратилась она к почтальону, который знай топтался на месте и дул себе в красный кулак, – видно, морозит на дворе?