Говоря так, Кукольник, опять заволновавшись, стал быстро перелистывать свою тетрадь.

– Если угодно, я тоже прочту…

– Сделай милость.

– Представьте же себе Рим ночью, но ночь ярче иного дня: Капитолий и все здания кругом освещены разноцветными огнями, там и здесь громадные транспаранты с вензелем «ТТ», и с разными аллегорическими картинами. Площадь запружена народом. Смертельно больной, Тасс выходит из портика, поддерживаемый друзьями. Толпа встречает его ликованиями. Он в изнеможении опускается в подставленные ему кресла и начинает тихо говорить:

На него находит экстаз ясновидения, и он предвещает появление через столетия двух других гениев поэзии – Гете и Шиллера:

– Виват, брат, – прервал тут Гоголь, – но я не совсем в толк взял, это кто же пляшет? Сам Шиллер или его муза?

Замечание было до того неожиданно и сделано таким наивно-простодушным тоном, что остальные воспитанники так и фыркнули, а чтец, точно ему брызнули в разгоряченное лицо холодной водой, в сердцах захлопнул тетрадку.

Редкин, не без труда сохранивший серьезный вид, укорительно покачал головой шутнику и обратился к поэту:

– А потом что же, Нестор?

– Потом?.. – нехотя повторил тот. – Потом сам герцог венчает лаврами умирающего:

– Превосходно, – сказал Редкий, – хотя… хотя не совсем согласно с историей: увенчать Тассо лаврами в Капитолии действительно собрались друзья его, но бедняга так и не дожил до своего торжества, скончавшись за несколько дней перед тем.

– Ну, это еще вопрос! – возразил Кукольник, весь вспыхнув.

– И вопроса не может быть: это непреложный факт, – безапелляционно настоял на своем Редкий. – Впрочем, я тебя, брат, особенно не виню. Я заметил только так, для справки, что у тебя некоторая историческая погрешность. Ведь и Орлеанская дева у Шиллера умирает на поле сражения, а не на костре, как было на самом деле. Поэтическая вольность, оправдываемая художественными целями. Как бы то ни было, стихи у тебя хоть куда…

– Спасибо на добром слове, – довольно сухо поблагодарил Кукольник, опять овладевший собою. – Прочел я вам, господа, мой отрывок не столько для того, чтобы выслушать вашу критику (всякий поэт считает свои стихи выше критики!), как для того, чтобы показать вам пример и возбудить в вас охоту к литературным чтениям собственных ваших произведений. Ведь вот барончик что-то уже строчит, Яновский тоже…

– Я? – слегка смутившись, спросил Гоголь. – С чего ты взял?

– А что же ты делаешь здесь, в саду, скажи, на своем дереве, когда мы, прочие, благодушествуем? Ворон считаешь?

– Ну, полно тебе скромничать, Яновский! – вступился Прокопович. – У него, господа, я знаю, есть тоже и стихи и проза, и очень недурные.

– Вот тебе еще благородный свидетель, – сказал Кукольник. – В следующий раз, стало быть, читаешь ты, таинственный Карло.

– Со временем, может быть, что-нибудь и прочту, – отвечал Гоголь, кидая укоряющий взгляд выдавшему его приятелю. – А теперь честь и место старшим: Редкину и Тарновскому.

– Нет, на нас с Тарновским, господа, вы, пожалуйста, не рассчитывайте, – отозвался Редкий. – Изящная литература – легкое пирожное, а у нас на примете сытный ржаной хлеб и солидных размеров.

Он переглянулся с Тарновским, который в ответ молча кивнул головой.

– Эге! – сказал Кукольник. – Какая-нибудь крупная научная работа?

– И весьма даже. Тебя, Нестор, вероятно, тоже к делу привлечем: ты ведь знаешь одинаково хорошо и по-французски и по-немецки.

– И по-итальянски!

– Ну вот. Беда только, что в нашей казенной библиотеке так мало новейших источников, кроме французских…

– А кто виноват в том? – вмешался Гоголь. – Кому заботиться о библиотеке, как не тебе, правой руке Ландражина?

– Да, я помогаю ему при разборке, при выдаче книг, – сказал Редкий, – но выписка их – его дело, а милейший наш Иван Яковлевич не признает почти ничего, кроме своей французской литературы.

– Так ты втолковал бы ему…

– Как же! Поди-ка потолкуй с этим порохом-французом! Он все-таки профессор, я – студент, и, взявшись раз из любезности заведывать библиотекой, он уже никаких резонов не принимает.

– Ну и Господь с ним. Своими средствами обойдемся. А что вы скажете, господа, не выписывать ли нам в складчину из Москвы и Петербурга русские книги и журналы?

Предложение нашло общее сочувствие. Самого Гоголя, как подавшего первую мысль, выбрали в библиотекари. Кукольнику же, как любимчику директора, было поручено выхлопотать у Ивана Семеновича надлежащее разрешение.

– Итак, когда же следующее чтение? – спросил он. – И кто читает? Ты, Яновский?

– Конечно, он! – отвечал за приятеля Прокопович. – Не правда ли, господа?

– Да, да, разумеется.

– Благодарю, благодарю! Не заслужил! – отозвался Гоголь, с комической ужимкой прикладывая руку к сердцу. – У меня уже наклевывается некоторая идея. Но для выполнения ее мне надо, по меньшей мере, недельки две.

– Затмить меня хочет! – свысока усмехнулся Кукольник. – Затмевай! И солнце светит, и месяц светит.

– Где уж месяцу затмить солнце? Но представить на общий суд нечто совсем новенькое, невиданное.

– Вот как? Что же именно?

– А это покуда моя тайна.

– За семью печатями? Все тот же тайный советник или даже действительный тайный!

Для Гоголя наступило горячее время. Первым делом по обязанности библиотекаря он должен был собрать с товарищей по добровольной подписке необходимый фонд для выписки книг и журналов и распорядиться самою выпискою их из столичных книжных магазинов и редакций. Но еще до этого ему и Кукольнику пришлось выслушать серьезное поучение от директора, не сейчас склонившегося на их просьбу.

– Я напоминаю вам драгоценные слова древнего, но вечно юного философа Сенеки, – говорил Орлай. – «Обильные кушанья не питают желудка, а засоряют». Так и книги в большом количестве только обременяют мозг, не принося пользы.

– А в писании, ваше превосходительство, сказано, – возразил Гоголь, – «Красота воину оружие, а кораблю ветрила. Тако праведнику почитание книжное. От книг же в печали утешение и узда воздержанию».

– Верно. Но кто отвечает за ваш здравый выбор? Лучше, други мои, перечитывать одного хорошего автора по два, по три раза, чем глотать без разбора всякую дрянь и нажить, так сказать, катар ума и сердца.

– А для чего же у нас такой превосходный доктор по части ума и сердца?

– Кто такой?

– Да вы же сами, Иван Семенович. Вы предпишете нам здоровую диету. Но будьте милостивы, не слишком строгую!

– Умеренная диета, точно, полезнее слишком строгой, – улыбнулся в ответ Орлай. – Но при вашей рассеянности и неряшливости, Николай Васильевич, библиотека у вас, боюсь я, будет скоро представлять полный хаос.