– Ну, с птицами-то мы, пожалуй, справимся, – сказал Гоголь, и оба, не задумываясь долее, перелезли плетень.

Леваду они также миновали благополучно; но когда тут из баштана, засаженного тыквами и подсолнечниками, они выбрались к каким-то задворкам, то угодили как раз к птицам: петуху да курам, мирно копошившимся на груде мусора. Петух забил крыльями тревогу и во всю мочь загорланил; жены его, кудахтая, пометались во все стороны, а на поднятый ими переполох явились тотчас и два четвероногих стража – пара дворовых псов, которые с бешеным лаем накинулись на нарушителей идиллии. Гоголь едва поспел схватить с земли хворостину, чтобы отбиться от злых бестий; а молодцеватый, но безоружный Стороженко искал защиты за спиною тщедушного камрада.

– Гей вы, школяры! – долетел к ним звонкий женский голос. – Откуда вас принесло? Убирайтесь-ка назад, пока в шею не наклали.

«Школяры» оглянулись. У околицы стояла рослая, дебелая молодица с грудным младенцем на руках. Такой же цветущий, ядреный, как мать, он не обращал, однако, на пришельцев ни малейшего внимания, потому что был занят уничтожением сладкого пирога, от которого все лицо его сверх природного румянца было уже вымазано вишневым соком.

– Вот злючка! – проговорил Гоголь и, не слушаясь, двинулся вперед.

– Назад курохваты! Не слышите разве, что я вам говорю? – не унималась разгневанная домохозяйка. – Вот позову чоловика (мужа), так он проучит вас лазать через чужие заборы!

Левада – огороженный или окопанный луг, а также пашня, огород или сад.

– Погоди, голубушка, – пробормотал про себя Гоголь, – не то сейчас запоешь.

И как ни в чем не бывало он продолжал путь мимо того места, где стояла задорная бабенка. Та выступила из-за околицы и решительно загородила обоим дорогу.

– Куда, куда, ироды! Что вам нужно?

– А говорили нам, – отвечал с самым простодушным видом Гоголь, – что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.

– Ну, вже так! На поросенка?

– Да вот же она! – словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее дитину. – Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!

Стороженко громко рассмеялся.

– Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она как лист затряслась, как смерть побледнела и, так и сверкая своими чудесными черными глазами, во все горло заголосила:

– Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!

Из-за угла показался «чоловик» ее – дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.

– Чего раскудахтались? – спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам, которые, в противоположность жене его, стояли совершенно спокойно. – Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!

– Бей их заступом! – по-прежнему вне себя горланила молодица. – Бей, говорю, шибеников!

– За что бить-то?

– Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!

Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:

– А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.

Собственный «чоловик» ее брал сторону «богомерзких школяров»! Негодованию кровно оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав и «шибеников» (висельников) и мужа градом ругательств и проклятий, она в заключение плюнула: «Тьфу, сатано!» – и, не оглядываясь, унесла своего неоцененного младенца в хату.

В ожидании, пока домашняя гроза пронесется, Остап стоял, опершись на заступ, с поникшей головой. Теперь он исподлобья поднял глаза на двух паничей и не столько сердито, сколько уныло, как бы с затаенною грустью спросил их: куда им лежит путь-дорога?

– Да вот, пробираемся к лесу, – был ответ.

– Так… Через хату вам было бы ближе, да жинка моя шутить не любит, с сердцов вас може еще ухватом поколотить. Ступайте же по той вот дорожке.

Он повернулся уходить, но на ходу еще раз обернулся:

– Эй, панычи! Увидите у хаты мою бабу – не подходите, не дразните: и так уж мне теперь с нею возни на целую неделю будет.

– Увидим, так помиримся, – улыбнулся в ответ Гоголь.

– Ой, лучше и не миритесь, вы жинки моей не знаете. Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.

… – А сколько ведь юмора, сколько благоразумия и такта! – говорил Гоголь, когда они с новым приятелем пошли по указанной им дорожке. – За это вот и люблю наших малороссов! Другой бы полез на драку, а он, вишь, как самый тонкий дипломат, разрешил вопрос разлюбезно и мило. Настоящий Безбородко!

Тут дорожка повернула несколько в сторону хаты, у крыльца действительно поджидала их жинка Остапа, чтобы не пропустить озорников мимо на ближайшую дорогу. С ребенком на левой руке она в правой держала суковатую палку. Лицо ее было еще так же грозно и бледно, губы плотно сжаты, а темные глаза метали молнии. Вместо того чтобы идти прежнею окольною дорожкой, Гоголь неожиданно направился прямехонько к хате.

– Куда вы, Николай Васильевич! – испуганно крикнул Стороженко. – Она все-таки дама в силу своего пола, хоть и лается, как собака.

– Лающая собака не кусается – по крайней мере пока лает, – был шутливый ответ. – Не бойтесь, все кончится к общему удовольствию.

Видя бесстрашно подходящего к ней панича, молодица снова ожесточилась и замахнулась палкой:

– Не подходи! Ей-же-ей ударю!

Гоголь, однако, приблизился к ней на два шага и, сложив крестом руки, укоризненно покачал головой.

– Ах, бессовестная! Бога ты не боишься! Ну, скажи на милость, и как тебе не грех думать, что твоя пригожая дытына похожа на поросенка?

– Да не сам ли ты сейчас говорил?

– Дура! Шуток не понимаешь. Да и знаешь ли ты, кто есть сей? – спросил он, понижая голос и таинственно через плечо кивая большим пальцем на своего спутника.

– Кто?

– Чиновник из суда: приехал взыскивать с твоего Остапа недоимки.

– Господи Иисусе Христе! – всполохнулась молодица. – Так почто же вы, как воры, по тынам лазите да собак дразните?

– Заспокойся, сестра моя милая! К лицу ли такой красивой сердиться? А хлопчик твой совсем в тебя. Подрастет, так станет сокол, не парубок: гарный, русявый, чуб чепурный, усы козацьки, очи як зирочки. Знатный выйдет писарчук, а там громада и в головы выберет…

И, говоря так, Гоголь ласково гладил будущего писарчука и голову по головке. «Чиновник из суда», подойдя, сделал то же. Материнское сердце невольно смягчилось.

– Не выберут… – проговорила она с тихим вздохом. – Люди мы бедные, а в головы выбирают одних богатых.

– Ну, так в москали возьмут.

– Боже сохрани!

– А что ж такое? Станет скоро ундером, придет до мамы своей в отпуск весь в крестах – эге! По улице пройдется, шпорами, сабелькой брякнет – все мужики-то перед ним шапку до земли, а дивчата из-за околицы, знай, вслед посматривают, прицмокивают: «Чей, мол такой?» Тебя, красавица, как по имени-то звать?

– Мартою.

– Мартын, скажут, да и молодчина же, красавец, точно намалеванный! А коротко ли, долго ли, глядь, не пешочком уже приплетется, а прикатит на тройке в кибитке офицером! И гостинцев-то каких своей маме навезет, подарочков…

На лбу красавицы Марты разгладились последние складки; вся она просияла и вдвое похорошела.

– Что это вы, панычу любый, выгадываете… – прошептала она. – Статочное ли дело?

– А почему бы нет? – убежденно говорил Гоголь. – Мало ли ноне из ундеров выслуживаются в офицеры?

– А что, панычу, оно ведь бывает: вон Океании сын пятый год уж офицером, и Петров тоже мало не городничим в Лохвицу поставлен.

– Что же я говорю? Так вот, стало, и твоего хлопчика поставят городничим в Ромен. То-то заживешь! Не житье, а масленица. Разоденет он тебя как пани, а уж уважения тебе, почету…

Молодица расхохоталась.

– Полно вам выгадывать неподобное! – промолвила она, но веря и все же страстно желая верить. – Можно ли дожить чоловику до такого счастья?