Злоключения начались в ванной, куда я на цыпочках отволок развалившуюся на моих руках лапусю. В окружении кафельных стен ее шамкающий храп немного поменял тональность, что никоим образом не сказалось на безвольном состоянии. Я умудрился даже слегка позавидовать ее нервной системе, когда бесшумно носился по помещению с очевидными целями. Включал воду, опустошал аптечку, искал стопку свежих полотенец. Придирчиво отбирал флаконы с шампунем, гелем и успокаивающими маслами. Уже в спальне добыл в одном из ящиков комода подходящую одежду. Вернулся обратно и столкнулся с главной на тот момент проблемой. Астрид ведь нужно раздеть.
Не то что бы меня смутила эта мысль, скорее наоборот, вдохновила. Пожалуй, даже слишком вдохновила. Я столько раз мечтал об этом, и фантазии, надо заметить, по всем пунктам обходили действительность. В них она и выглядела по-другому (без синяков и ссадин), и самостоятельно держалась на ногах, а не подпирала сушку для белья с участием моих рук. Впрочем, унылая сознательность посетила меня ненадолго. С минуту повозившись со своим моральным обликом, я обхватил искалеченное создание одной рукой за талию, другой неспешно стянул ремень, опоясывающий ладные бедра. И потянул вверх края тоненькой кофточки. На середине этого, казалось бы, простого действия у меня перехватило дыхание. Не от восхищения, нет. От ужаса перед всем увиденным. На ней не было белья, что с лихвой компенсировалось синяками и ушибами самой жуткой наружности. Иссиня-черные на животе. Огромные фиолетовые пятна под грудью. Зеленые следы пальцев на шее и ключице. Грубые отметины протекторов от подошвы мужского ботинка на спине: между лопатками, на пояснице и ниже, которые стали видны лишь после снятия плотно сидящих брючек. Я бы с радостью отказался от возможности вновь прикоснуться к ее нежному телу взамен на отдаленное любование персиковой кожей. Не знаю, что делал с ней этот ублюдок Мердок. Но от всей души жалею, что даровал ему быструю и безболезненную смерть.
Только в воде Астрид ненадолго пришла в сознание (полным пробуждением ее вялую попытку оказать сопротивление обозвать язык не поворачивался). Потянула меня за руку, заставив опуститься на колени, прижалась холодным носиком к щеке и тихо прошептала:
— Спасибо, Джей, — на что я ответил тусклой улыбкой. Тьфу, незрячая бестолочь! Хотя глупо ожидать от нее понимания ситуации. Узнай она меня по-настоящему, давно бы подняла такой вой, какой не снился и моим буйным соседям.
Банные процедуры отняли у меня последние силы. Орудовать мыльной губкой приходилось с дотошной аккуратностью, чтобы невзначай не задеть какой-нибудь особо болезненный ушиб. К тому же свалившееся на мою отчаянно гудящую голову несчастье постоянно норовило заснуть, уйти под воду и нахлебаться пенной жидкости, что добавляло мне и без того лишних хлопот. С шаманскими свистоплясками и языческими гимнами я все же вымыл это маленькое бедствие, ополоснул, кое-как причесал волосы, обернул в махровую простынь и оттащил в кровать. После чего позволил себе отдышаться минуты две.
Жизненный тонус дал первый на моей памяти сбой. От чрезмерной нагрузки, которую я раньше и не ощущал вовсе, затряслись руки. Боль в пояснице подобралась к шее и прицельно вонзила свое копье в затылок, расколов череп на две неровные половины. Я застонал. Поднялся с матраса, по-старчески придерживая ладонью скулящую рану на спине. Описал круг по периметру комнаты, заставляя мышцы работать, а не ленно бездействовать. Со сцепленными зубами вытерпел ворох уготованных мучений, когда каждый вдох всё ближе пододвигал меня к краю свежевырытой могилы. Затем вернулся к Астрид. В моих вещах — белой футболке с похабным рисунком кроликов в пикантной позе, черных шортах с надписью сзади: 'Всем сюда!' и безразмерных носках — она смотрелась совершенным ребенком. Тщедушным воробышком, которому по роковой случайности мерзкие дворовые мальчишки подрезали крылья. Безобидной крошкой, в кои-то веки втянувшей острые коготки и ядовитый язычок. И что удивительно, именно такой она мне нравилась больше всего. Зависимая, нуждающаяся в защите, немо просящая о ласке и внимании.
— Почему не я? — еле различимым шепотом спросил я у расслабленного личика. — Почему ты выбрала его? Того, кто ценит лишь то, что теряет. Разве ты вправе решать, кому из нас жить? Но ты решила, а я, кретин, поддался. Списывать старпёра со счетов было огромной ошибкой. Я слишком высоко вознесся, когда возомнил себя всемогущим. За что еще успею расплатиться. Ты предала меня, пуся. И это я тебе прощаю, — я пригладил разбросанные по подушкам мокрые пряди темных волос, навис над размеренно вздымающимся плечиком и легко прижался губами к ее виску. — Потому что шанс умереть за любимую девушку выпадает однажды. Грех его упускать. — Она не шелохнулась, пока я вставал, вытягивал из-под нее одеяло в ярко-красном пододеяльнике и плотно укутывал в мягкую перину смотанное в тугой комочек тельце. Однако чутье подсказывало мне, что произнесенные слова не зависли в воздухе бесполезной массой звуков. Она слышала их, хоть и не поняла до конца.
Доказательством послужил сдавленный всхлип, настигший меня на пороге спальни. Я резко обернулся. И почти рванул обратно, когда в секунду раздумал возюкаться с чужими соплями. Планка присутствия духа и без сторонних истерик находится на плачевно низком уровне. Мне самому впору влезть на крышу, дабы повыть на жителей окрестных домов. Так паршиво вечно неунывающий Лео не чувствовал себя еще никогда…
Толику утешения я отыскал на дне картонного пакета с кровью. Батенькино, будь он обезглавлен на главной площади своего чертового замка, ноу-хау. Чистейшая донорская плазма, упакованная в фольгированные коробки. В такие обычные смертные разливают молоко и соки. Можно лакомиться холодными эритроцитами, а можно и в микроволновку сунуть для пущей достоверности. Правда, пользы от нее никакой. Уровень консервантов (кровь ведь имеет свойство свертываться) зашкаливает, но в общем и целом жажду ей утолить возможно. Я предпочитаю первый вариант. Нагретая эта гадость противной тяжестью валится в желудок, вызывая изжогу.
Насытившись, я на всякий случай полазил по кухонным шкафчикам в поисках чего-нибудь съестного. Полюбовался на сгустки паутины в углах пустого буфета. Наткнулся на сиротливую пачку макарон, соседствующую с солью. И, махнув рукой на припасы, отправился в ванную приводить себя в порядок.
Для начала полностью разделся и встал у овального зеркала, вытянутого в человеческий рост. Отражение оказалось безрадостным. Белесый шрам, на две части рассекающий мое лицо ото лба к подбородку, выглядел просто тошнотворно. Комканный, безобразный рубец из бугров сросшейся кожи. Я сосредоточился, закрыл глаза и попытался исправить эту уродливую оплошность пластического хирурга. Хрен-то там! Регенерация отныне подчинялась мне с большой неохотой, предпочитая оставлять после себя очевидные следы былых увечий. Так что поворачивался я к зеркалу попой в предвкушении худших картин.
— Священные лысые ёжики! — ошеломленно вылупил я глазки, наткнувшиеся на 'это'. Непотребство, не иначе. Черная, будто измазанная сажей поясница. Нет, не так. Густое, сетчатое пятно слякоти, расползающееся вдоль нижнего отдела позвоночника. Ближе к центру оно концентрировало смоляную окраску, тогда как края огромной чернильной кляксы отдавали некоей серостью. По центру хребет рассекался продолговатым отверстием от ножа. Живым отверстием, которое пульсировало или сокращалось, словно делая короткие и частые вдохи. Кожа вокруг раны казалась выжженной и загноившейся одновременно. Меня затрясло в лихорадке. Какие к ё…ной матери три дня? Такими темпами я отшлифую копыта к завтрашнему вечеру, как пить дать!
— Спокойно, Лео, — уравновешенно взялся я усмирять собственный психоз. — Тебе ведь всё равно умирать. Так чего беситься понапрасну?
Дурацкие слезы, навернувшиеся на глаза, я утопил в горячей воде, брызнувшей из душа. Схватил губку. Выдавил на нее содержимое всего тюбика с гелем для душа. И в течение следующего получаса самозабвенно затирал облаками белой пены угодившие в слив мечты о лазурном берегу. Не видать мне ни необитаемого острова, ни загорелой Астрид, ни ее распущенных волос, собранных у левого ушка пушистым бутоном тропического цветка. Ни райского бунгало с соломенной крышей. Ни добытых непосильным трудом кокосов. Ни песчаных замков. Только эти последние часы наедине с ней, небрежно преподнесенные Верджилом. Чем не повод оторваться на полную катушку?
