— Неужели между вами ни когда не было разногласий, недомолвок, обид, разочарований?

— Конечно, было! Но мы никогда не заставляли страдать друг друга, терзаться сомнениями и угрызениями совести. Это заслуга Сианы, она научила меня говорить о своих чувствах, сразу выяснять все, что застревает занозой в мозгу и не дает трезво рассуждать. Не мучиться догадками, не устраивать демонстрации: догадайся, мол, сама — а все обсуждать. Поэтому я всегда знал, что ее тревожит и старался избавить от тревог, она отвечала мне тем же. Это очень важно, уметь открыть друг другу душу.

Оба молчали. Барон долго устало смотрел на ведьмака, затем тяжело вздохнув, отвернулся.

— Осознание того, что я являюсь причиной вашего… нездоровья, убивает меня. Не так-то много мне встречалось на свете, достойных уважения людей. И вот вы самый достойный из достойных, из-за меня лишены возможности двигаться…

— Барон… Максиль… — глубоко вздохнул ведьмак. — За то время, что я провел в этом кресле, мне многое удалось обдумать. Бывают, конечно, приступы жалости к себе, отчаяния и тоски, но все же мне кажется я вдруг понял, что-то очень важное. Я почти уверен, что все что с нами происходит в жизни целесообразно и своевременно. Называйте это судьбой, Предназначением, волей богов все едино.

Вы не поверите, но я чувствую, что именно сейчас мне необходимо остановиться, навести прядок в своих мыслях, во многом разобраться. Обдумать и как следует взвесить, отложенные на потом и давно забытые дилеммы, понять то что давно надо было понять, но на это всегда не хватало времени. Выкинуть груды не нужного хлама, занимающего большую часть моей души, и занять это место гораздо более полезными, милыми сердцу, новыми чувствами и эмоциями.

Я очень долго душил в себе все это, считая проявлением слабости, но теперь больше не хочу. Вот смотрю на этот завораживающий пейзаж, казалось бы, мне б его ненавидеть, ведь возможно он заменит мне весь мир на долгие годы, но я восхищен! Он не двигается с места, но при этом всегда другой, совершенно отличный от вчерашнего, более живой и яркий, а потом опять тусклый и безжизненный, но не похожий на предыдущий. И поскольку, я уже почти неотъемлемая часть этого пейзажа, мне даже приятно ощущать эти недвижимые изменения, происходящие в нем и во мне.

Я надеюсь, вы понимаете о чем я?

Барон закивал, грустно улыбаясь. Глядя на ведьмака полным восхищения и преданной дружбы взглядом.

— Я понимаю. Нам всем в определенный момент необходимо остановиться, оглянуться назад и осмыслить пройденный путь. И если мы сами сделать это не в состоянии, происходит то, что изменить не в наших силах, мы можем только понять и принять, сделать выводы и извлечь уроки, а потом начать все заново, но уже совсем иначе.

Я тоже много размышлял над этим сидя в темном подземелье, прислушиваясь в вашему дыханию и молясь всем известным и неизвестным мне богам, что бы оно не прекратилось. Глядя на свою бедную измученную дочь, я неистово желал, что бы она жила и была счастлива, не представляя, как она теперь все это сможет. Я ненавидел, ее и вашего мучителя, но потом осознал, что ничего, ну абсолютно ничего не измениться оттого, что я буду отравлять свою душу ядом ненависти и мести. Изверг не перестанет существовать, не изменит своих наклонностей, да и ничто уже не сможет изменить его сущность. Никогда он не узнает и не поймет самого главного, важного и ценного в жизни, не сможет, даже если сильно возжелает ощутить силу и красоту любви, торжество не запятнанной совести и радость чистой бескорыстной дружбы. И знаете, мне стало нестерпимо жаль его! Ущербного, неполноценного, лишенного души. И как только ненависть умерла в моем сердце, его заполнила любовь к моим близким и друзьям. Это славно, что вы все есть у меня!

По щекам барона текли слезы, глаза светились теплом и любовью.

«Мне далеко до вас дружище! — подумал ведьмак. — Меня создали для того, что бы убивать без ненависти и спасать жизнь без любви. Так было, потом все изменилось, научившись любить я научился и ненавидеть. Всегда эти два чувства шли вместе со мной терзая и мучая одинаково.

„…хрупкая, в неумелых руках рассыпается и ранит“ — голос Руты прозвучал ясно и отчетливо в его голове.

Жаль, что у меня не было такого отца, как у тебя девочка! Жаль, что у меня не будет детей, что бы отдать им часть себя, вложить в них понятия и чувства доставшиеся мне так дорого… сейчас я бы смог…»

— Простите меня, — отвлек его от мыслей голос барона. — Что-то я расчувствовался.

— Вы замечательный человек, Максиль, — Геральт протянул ему руку. — Я рад, что могу вас называть своим другом.

— К стати о друге, — спохватился барон, хлопнув себя по лбу ладонью. — В Струнаре я встретил поэта, знаете ли такой франт, хоть и весьма упитан. Он расспрашивал меня, да и не только: видел ли кто или слышал, где находится знаменитый Геральт из Ривии? Назывался вашим другом. Зовут его Василек…или…

— Лютик?

— Да, точно. Он пел балладу сидя на телеге сеном, а старый серый мерин, с очень странным именем, сжевал вместе с сеном часть длинного пера прикрепленного к его бархатной шапочке. Этот Лютик так смешно его отчитывал за это, что вся рыночная площадь собралась послушать.

— Вы не могли бы пригласить его сюда, Максиль, — попросил Геральт. — Мне просто не терпеться его увидеть!

Забитые досками окна домов, смотрели грозно и недружелюбно. Не смотря на то что день выдался ясный и солнечный, улицы казались мрачными и темными. Не было на них привычной шумной суеты, не играли дети, не сидели на скамейках всегда все знающие и видящие старушки, не было видно даже собак, только крысы иногда перебегали дорогу, да где-то на крыше орали коты.

Рута бывала не раз в Бан Арде, но никогда он не встречал ее так мрачно. Она ехала осматриваясь по сторонам в надежде увидеть, хоть кого-нибудь у кого можно было бы поинтересоваться, что здесь произошло.

Вдруг из приоткрытой калитки выполз крошечный ребенок, перебирая ручками и ножками с быстротой присущей только не умеющим ходить младенцам, он пересек улицу и остановился на середине. Не сразу заметившая его ведьмачка еле успела придержать коня. Ребенок спокойно усевшись, не обращая на нее внимания, раскидав ручонкой шарики козьего навоза, подобрал один и засунул себе в рот.

— А, ну выплюнь!

Рута соскочила с коня и подхватив малыша, пальцем выковырнула у него изо рта шарик. Ребенок скуксился, раскрыл рот и спустя мгновение издал вопль, отозвавшийся из глубины улицы глухим эхом. Она стояла и ждала, когда на плач малыша, выбежит его мать, но вместо этого, покосившаяся калитка заскрипела и из-за нее показалось, все изрытое оспой лицо светловолосой девчушки, лет девяти.

— Не заешь, чей это ребенок? — спросила Рута рассматривая девочку.

— Мой, — тоненько ответила она.

— Наверное, твой брат? А где ваши родители?

— В больнице.

— Давно?

Девочка кивнула.

— Что здесь произошло? — Рута отдала ей орущего и извивающегося младенца.

— Эпиле…эпитемия, — сообщила она. — Оспа.

— А взрослые-то, дома есть?

— Есть, — послышался старческий голос за калиткой, а за ним шарканье башмаков.

Отодвинув девочку, из калитки вышла полная пожилая женщина, закутанная в дырявую пуховую шаль.

— Здоровья вам, милсдарыня, — поклонилась она. — Нынче в Бан Арде, оно больше всего надобно.

— И вам не болеть, — ответила Рута. — Не уж-то болезнь весь город выкосила?

— Поди половину! — всплеснула руками женщина. — Остальные: кто убег, а кто по домам сидит и наружу носу не кажет. Страшно погуляла тута оспа-то! Вот дочь с зятем не иначе как померли в больничке-то. А соседка прям, перед домом окочурилась, но увезли шибко, краснолюды. У них этот…ну не пристает к ним оспа, вот и убирают улицы, а так бы… ох, не приведи Господи! Говорят, им за это из казны Ложи платят.

За забором к всхлипыванию, только что угомонившегося малыша прибавился плач девочки.