Всего этого в холостом дядином хозяйстве не водилось и было, вероятно, куплено за деньги у соседей, но тем сильнее все напоминало прежние времена, и Алексей почувствовал праздник. Ирина, сидевшая у окна, на бабушкином стуле, под подушечкой с иголками, в точности повторяла ее жест, опираясь ногой на низенькую скамеечку, и так же хлопотала между плитой и столом. Дядя сидел на неизменном своем месте, вполоборота, и курил свою нескончаемую сигарету. Желтоватая лампочка в старом латунном патроне с выключателем, казалось, не гасла много лет. За шнуром проводки, на стене, висел старый календарь, и клеенка на столе бугрилась в тех же самых местах, где лежали раньше "бумаги", возможно, так и не вынутые до сих пор. Занавески белыми флажками заслоняли окна, будто предупреждая о навалившейся тьме, и чудилось, что эта комната с закрученным от печки налево входом, затягивала сидящих в воронку стола и, поглотив их, тянула и тянула в себя вереницу призраков прошлого. Казалось, что вот–вот хлопнет входная дверь и появится уже воскресавшая однажды после ожогов на пожаре тетя Лида, заходившая "на телевизор", пройдут один за другим братья отца с женами и детьми, появится соседка, улыбчивая баба Наташа из утонувшего в земле домика, которую он долго считал своей, придет шумная, полная женщина, прозванная Глобус, обремененная дочерьми, придут и другие и все рассядутся за неубывающим застольем и исчезнут поодиночке, тихо и незаметно, как птицы.

В дверь постучали, потом позвонили, и дядя вышел переговорить о деле с соседом.

Алексею с Ренатой отвели на ночь чулан, пристроенный к избе в виде небольшой комнаты с отдельным входом. Сюда обычно помещали летом гостей, а также складывали ненужные вещи. В окно, совсем как под Архангельском, заглядывала осветительная вышка железной дороги, блестел в углу самовар, и Алексею казалось, что он всю жизнь провел тут, недвижимо пережидая обтекавшее его время.

Оставшись одни, Рената и Алексей говорили, все словно ожидая чего‑то, но мука, обычно поглощавшая их наедине, не приходила. Будто пробуя свою свободу, они завели разговор о будущем, но ничего не изменилось. Рената решила, что они будут вместе еще четыре года, пока она учится в Ленинграде, а затем расстанутся, скорее всего, навсегда.

Алексей соглашался с ней и думал, что время, в самом деле, обходит их стороной и потому эти четыре года никогда не кончатся. Но все изменилось гораздо раньше, чем они надеялись. Все кончилось через полчаса.

Среди ночи Алексей ощутил вдруг, как медленно оставляет его забытье, уступая место тяжести тела, и стал вспоминать разбудившие его звуки. Он помнил, что они доносились откуда‑то сверху, с потолка, и были похожи на протяжные голоса птиц. Звуки повторились, он понял, что это — шум воды в трубе, и реальность эта больно уколола, будто и в самом деле кто‑то неузнаваемо–близкий позвал его и исчез. Слух вернулся к нему окончательно, и гулкие шумы ночного города затопили его сознание, рождая страх темноты. Он еще лежал, не открывая глаз, а затекшая рука уже искала выключатель настольной лампы. Со стула у изголовья упала книга, опрокинулся, звякнув, будильник, и Алексей увидел полоску света под дверью. Он сразу же вспомнил, что сам оставил свет в коридоре, но некоторое время никак не мог поверить, что там никого нет. Он подождал еще и вдруг почувствовал, что губы его растягиваются в улыбку, а самого его заполняет тупая и беспричинная тоска. Машинально, не понимая того, что видит, смотрел он на будильник и думал о том, как провести ночь. Алексей заметил, что опять, по привычке последних дней заснул в одежде, с книгой и поморщился. Ему захотелось на улицу, и в это время он опять услышал разбудивший его звук. В этот раз он ясно различил треск своего дверного звонка. Открыв дверь, он увидел Ирину. Она была одна, без мужа, без детей, с небольшой дорожной сумкой через плечо, и Алексей не знал что и думать. Помогая ей снять ей пальто, он все гадал об этом и невольно улыбался, глядя на ее тронутые легкой усмешкой губы.

С тех пор, как уехала Рената, они не виделись года три, и Алексей не узнавал сестры в этой незнакомо–похудевшей и холодно–красивой женщине. Только в том, как она делала жест рукой, поправляя волосы, и как прятала от него лицо в первые минуты, вспоминалось давнее и знакомое. Она коснулась его губами где‑то около уха и на секунду застыла, будто хотела что‑то сказать и не смогла. Смущенный этой нежностью, он вдруг почувствовал, что у нее что‑то стряслось, но не стал расспрашивать.

— Я поживу с недельку, ты не против? — только и спросила она, и Алексей закивал. Он так обрадовался ее приезду и тому, что будет видеть ее всю неделю, что ни о чем больше не мог думать. Ему опять, как и много лет назад, показалось, что жизнь его переменилась, и он не на долго поверил, что это так.

Впрочем возможно, что именно с этого все и началось. Во всяком случае, когда на следующий день Алексей вернулся с работы и заметил, что Ирина не только прибралась, но даже умудрилась переставить кое‑что из мебели, он не узнал своей одинокой квартиры, и эта перемена странно поразила его своей значительностью. Он почувствовал ту же тупую, "машинальную" тоску, что и ночью накануне приезда сестры, и понял, что впервые за долгое время вспоминает Ренату. Рената что‑то говорила, но он не разобрал слов. Только губы.

Просыпаясь утром и не видя сестры, Алексей шел смотреть, на месте ли ее сумка, и, находя повсюду бесплотные тела ее вещей, успокаивался до вечера, ожидая ее улыбок, неразличимо–тихих слов и шуршания шагов из кухни в комнату. Ирина так и не сказала ничего о причине своего приезда, и, зная сестру, Алексей не настаивал, но, конечно, догадывался о многом. Дело было скорее всего в разводе, и по тому, как она молчала, Алексей видел, что дело было не решенное.

— Но ведь так долго продолжаться не может? — То ли спросила, то ли подумала она вслух уже в конце недели, и он не знал, что ответить. Не знала и она, но ждала от него каких‑то слов и уже заранее насмешливо улыбалась всему тому, что он мог сказать.

Ирина уехала, и в первое время Алексей оказывался по утрам на вокзале, у берлинского поезда, рядом с Ренатой, беззвучно повторяющей все ту же фразу. Потом все успокоилось. На кухне опять примирительно рокотал холодильник, шипел телевизор, словом повалила зима, тягуче–банальная, как телефонный разговор. Изредка приходили деловые письма от сестры. Она занималась обменом на Ленинград и просила его помочь, иногда блестя белым в приоткрытую дверь ванной и протягивая руку за полотенцем, иногда же появляясь у зеркала в прихожей в гибкой фигуре серого платья. Он сочинял ей ответ, но вдруг называл ее Ренатой и в 4 утра, махнув на все, ложился в постель, а днем засыпал на работе, так и не сомкнув ночью глаз. Да и куда было писать?… Там уже никого не было.

После Нового года Ирина, взяв отпуск на работе, приехала опять и занималась обменом. Впрочем, это был, наверное, предлог. Без телефона дело не двигалось. Кроме того, Алексей вскоре заболел, и Ирина все дни проводила с ним. Болезнь была какая‑то странная, изводящая слабостью и тошнотой. Алексей пролежал дней 10, роняя из рук толстый том, раскрывающийся на одной и той же странице. "Le reveillon, в Сочельник был бал у екатерининского вельможи", — читал он, и то давнишнее Рождество принимало в его воображении какие‑то совершенно фантастические формы, пока все не прошло, так же стремительно, как и началось. Исчезла и Ирина, не пробыв обещанного месяца. Остался нерешительный молодой врач, бесконечные анализы крови и ничего не значивший диагноз.

Когда Алексей окончательно пришел в себя, он понял вдруг, что не сможет жить без сестры и что она пыталась его отравить. "Но зачем, зачем я ей это сказал?" — думал он о своем отъезде и вспоминал, как пошел за сестрой на кухню после объяснения и нечаянно увидел ее, что‑то подливающую ему в кофе. Он испугался. Страх был таким внезапным, что он не смог выдавить из себя ни звука, и тихо, стараясь не шуметь, вернулся в комнату.