Я хочу рассказать о тех, с кем познакомился на Атомной, на самой вершине века. Хотя бы о нескольких. И не самых выдающихся…

Рядом с великим научным чудом ждешь другого чуда, человеческого. И понимаешь, конечно, что люди здесь как всюду, что набор на Атомную шел не по конкурсу. А все-таки ждешь!

Я однажды зашел по ошибке в невзрачный дом на краю городка. Оказалось, вместо третьего общежития я угодил в нарсуд. Там слушалось дело. В общем-то пустяковое. Мордатый молодец делил имущество с брошенной женой. Она сидела тут же, робкая, кажется, беременная. Плакали старухи.

— Буфета не дам. Женского велосипеда не дам, — спокойно говорил он. — Она, что ли, в дом приносила, гражданин судья? Да она четверть зарплаты мамаше своей прекрасной посылала. Вот квитанции.

Где-то я его видел на Атомной, этого молодца. Кажется, в реакторном корпусе…

Конечно, ничего особенного, и в реакторном люди-человеки. А как-то дико. Даже не в том смысле, что исключительно, или, как у нас любят говорить, «нетипично». Просто несовместимо, кричаще несовместимо: Атомная — и он!

Тут я вспомнил моего давнего приятеля Леву. Бодрый юноша с печальными глазами, Лева был фоторепортером нашей газеты «Социалистический Донбасс». И, мотаясь по заданиям редакции, он всегда таскал в кармане полосатый галстук с навечно завязанным толстым узлом.

Лева надевал этот галстук «для стирания граней» на тех, кого фотографировал. И рабочие, не имевшие привычки носить галстуки, покорно подставляли шею. Думали: так надо.

Если посмотреть комплект газеты за пять лет — с сорок пятого по пятидесятый, — то там почти все знатные труженики полей и штреков, мартенов и моря запечатлены в Левином полосатом галстуке.

— Так надо, — печально говорил Лева. — Это зримая черта.

…И, отправляясь в дорогу, я все боюсь, что он и у меня в кармане, этот Левин галстук. Полосатый галстук с навечно завязанным узлом.

И еще одно. Мой друг-летчик сообщил мне такую историю.

Недавно в Ленинграде был устроен для командиров авиации семинар по медицине. Целый цикл лекций: одна — в терапевтической клинике, другая — в хирургической, третья — в психиатрической. Профессор-психиатр демонстрировал своих больных. И тут вышел один, серенький. А профессор объяснил:

— Мания величия. Задавайте ему вопросы.

Летчики спросили, как его фамилия. Ожидали услышать: «Наполеон», «Пушкин», «Гагарин». А он ответил: «Я — товарищ Панькин». Спросили о роде занятий. Ответил: «Заведующий Гатчинским трестом столовых». Спросили о семейных делах, о погоде, о тресте. Он отвечал что-то до скукоты обыкновенное. И летчики, уставшие изобретать вопросы, отпустили его, так ничего и не поняв.

— Что же у него такое? — спросили они профессора.

— Мания величия. Типичнейшая. Он на самом деле буфетчик, а возомнил себя заведующим.

— Значит, это у него предел мечтаний! — ужаснулся кто-то из летчиков. И другие летчики от души пожалели беднягу, у которого такая мечта.

— Были когда-то такие стишки:

Может быть, я их несколько перевираю — неважно. Но клянусь честью, я действительно не могу понять, что во мне интересного и что я должен рассказывать. А вещей, которые мне самому непонятны, я взял за правило не делать. Вот так. Если вам угодно — задавайте вопросы.

И Смирнов даже поклонился со старомодной грацией, так не вязавшейся с его синей спецовкой, испачканной смазочными маслами всех марок.

— Извольте, — повторил он тоном графа из пролеткультовской пьесы. — Я вас слушаю.

Но все это было стариковское кокетство. Ему страшно хотелось говорить. Когда потом я пытался вставить хоть словечко, он умоляюще хватал меня за руку и кричал:

— Минуточку!

Удивительно красивый старик. Тут тянет писать банальности: «сереброголовый орел, сивый рыцарь, глаза, молодо сверкающие под кустистыми бровями» и т. д. Ему семьдесят лет. Природа, раздумья и труды имели достаточно времени, чтобы выточить замечательное лицо — четкое и живое.

Николай Алексеевич Смирнов усадил меня на лавку под вопиющим плакатом: «Тов. Баландин! Со слезами просим убрать отвалы!!!» Сел рядом, но тотчас же вскочил и воскликнул:

— Вы спрашиваете: почему я на восьмом десятке не пенсионер? Почему я хожу тут, среди атомов и прочего, а не содействую домоуправлению, не выращиваю гладиолусы и не пишу ехидных писем поэтам? Мол, не является ли, товарищ поэт, ваше стихотворение «Усталая лошадь» клеветой на нашу славную конницу?

Он говорил все это с жестокостью мальчика, не верящего, что сам когда-нибудь будет стариком. С жестокостью здоровяка, считающего, что все болезни — придурь.

— Вы спрашиваете, почему я здесь? (Я ни о чем не спрашивал.) Очень хорошо, я вам отвечу!

Нет, Смирнов не собирается рассказывать свою биографию: длинно и не к чему! Всю жизнь по стройкам. Теперь уже на географическую карту смотрит как на семейную фотокарточку — все знакомо, все свое: и Владивосток — свой, и Пенза — своя, и какой-нибудь Алексин — тоже свой. Поработал, понаставил котлов — сам сбивается со счета. Но для монтажника такая биография — ничего выдающегося. «В границах нормы», как выражаются эскулапы (он, увы, теперь знает, как выражаются эскулапы!).

Свой рассказ он начнет с 1955 года. Он тогда работал в Монголии, в Улан-Баторе. Монтировал котел на промкомбинате. Небольшой, но важный. И еще кое-чему учил местных ребят. Так что его там уважали.

Монголы прекрасные, добрые люди. И у него там жизнь была прекрасная. После работы — на «виллис». Степь, как стол, ровная. Гонишь без дороги со скоростью 120 километров. Ш-ш-ш — только шуршит. Потом озера. Ружьишко подхватил — и бац-бац-бац! Там турпаны — птицы такие. Водоплавающие. Неземной красоты. А ты их бац-бац! Честью клянусь.

Но в конце концов скрутило там Николая Алексеевича. Климат тяжелый. Он похудел на десять кило. С сердцем какая-то гадость началась: застучит-застучит, потом вдруг остановится.

Смирнов вздохнул и сказал почти весело:

— Мы, матросы, мы вспоминаем о боге, когда летим вниз головой с бом-брам-реи. Словом, я испугался — никогда ведь раньше не болел. Я испугался и сразу собрался домой, в Москву. Оформил все, что нужно, купил чемодан (в Монголии очень хорошие изделия из кожи). Купил и сам подумал: не трепыхайся, Коля, кажется, прошло твое время эксплуатировать чемоданы.

Уже билет в кармане, отъезд через два дня. И тут меня приглашает сам посол.

Разговор с послом был такой: надо выручать советскую школу в Улан-Баторе. Там прогорел котел. Местные специалисты чинить не берутся, а скоро холода. Вся надежда на такого гроссмейстера, как уважаемый Николай Алексеевич.

— Да, — ответил Николай Алексеевич, — я уважаемый и все такое прочее, но я по личным обстоятельствам остаться не могу.

— Очень жаль, — сказал посол. — Всего доброго. Счастливого вам пути, Николай Алексеевич.

— Но надо посмотреть котел, — сказал Смирнов.

Словом, он остался, потому что котел «Лешапель» был старый и дрянной. И теперешние мастера могли только смеяться над таким динозавром. А он, Смирнов, мог не только смеяться, он в начале века сплошь с такой рухлядью возился. Например, монтировал электростанцию Стахеева. Был такой фабрикант Стахеев, богатый человек. Так он не доверял городу или просто дурил и завел себе домашнюю электростанцию.

— Перебрал котел по косточке. Сам был и за прораба, и за монтажника, и за грузчика. Вы же сами знаете, как у нас водится: видят, что человек везет, так на него еще наваливают. Но не обращайте внимания, это я от дурного характера говорю. У них в самом деле с людьми было туго.