Конечно, есть вещи, которые действительно делать нельзя. Скажем, задерживать поезд. Но мне вот просто праздник был, просто именины сердца, когда недавно на станции Кретинга задержался на лишние две минуты пассажирский поезд № 144. Просто обнаружилось, что с курорта едет сразу много народу — с маленькими детьми, с огромными чемоданами и с неудобными пакетами, в которые запеленаты нежные копчушки и угри. И человек в красной фуражке бегал от вагона к вагону и кричал нечто необычное:

— Не волнуйтесь, мамаши… спокойненько… честное слово, без вас поезд не уйдет…

Такие праздники доброты и внимания, внезапно возникающие среди житейских наших хлопот, еще не перестали быть редкостью. Особенно в Москве, где все это, как нигде, наглядно. Ведь хватает еще, к сожалению, и разных холоднокровных… Единого стиля пока нет…

А в небольшом городке Клайпеде он уже просматривается, этот стиль.

Слово «нельзя» в Клайпеде не принадлежит к числу любимых. Это замечает всякий приезжий. А местные даже уже и не замечают. Как-то так там воспитаны люди, работающие по обслуживанию, что для них чистая мука произнести это слово и они почти всегда обходятся без него.

Я бродил по Клайпеде и упивался малознакомым захватывающим чувством. Захожу в швейную мастерскую и спрашиваю:

— Можно ли сшить за пять дней костюм?

— Можно, — говорят.

— А из моего материала?

— Можно, — говорят.

— А с вашим прикладом?

— Можно, — говорят.

Никакого материала у меня нет, костюм мне не нужен, но все равно приятно…

Я требую в кафе, чтобы мне сделали салат по-особенному, без уксуса и соли, я спрашиваю, нельзя ли поджарить рыбку не на сливочном, а на постном масле. Почему нельзя — можно.

Я делаю заказы в мастерской на реставрацию мебели красного дерева и спрашиваю, нельзя ли пригласить мастера вставить две планки в тахту. Почему нельзя — можно. И душа радуется, хотя в Клайпеде у меня нет никакой недвижимости — ни тахты, ни планок, — а красного дерева и в Москве нету.

И просто, чтобы разобраться, я отправился на улицу Монтес, 24, в кабинет бытового обслуживания.

Два часа я беседовал с главным инженером, изобретал самые прихотливые задачи, капризничал, назначал самые сумасшедшие сроки. А он все говорил: можно, можно, и это можно, и это — трудно, но можно.

Технология местной идиллии оказалась простой:

— Мы сидим здесь специально для того, чтобы людям было легче. Чего ж тут непонятно? Отказы? Конечно, бывают отказы: мы не боги, а сапожники, портные и так далее, но стараемся… И работников так воспитываем…

Что значит «стараемся»? Вот однажды пришлось отказать какой-то моднице, пожелавшей сделать набойку на капроновый каблук. Сказали: нельзя. Но на этом точку не поставили. Объявили ЧП, выяснили, что такие набойки чинят только в Вильнюсе (какими-то особыми четырехгранными гвоздями с применением дюраля). И лучший сапожник поехал в творческую командировку, прошел курс наук и стал чинить капрон…

Я разговаривал с главным инженером, бывшим солдатом-артиллеристом, и испытывал постыдное чувство. Умиление, что ли. Меня, честно говоря, всегда бесило то легкое придыхание, тот излишний восторг, который так часто звучит у нас в рассказах о простых вещах, о выполнении прямых обязанностей, за которые деньги платят… Это ведь в общем-то нормально, что люди, призванные обслуживать население, в самом деле его обслуживают, что работники общественного питания действительно питают общество, что работники торговли воистину торгуют, а не малюют художественные картонки: «Пива нет», «Лезвий в продаже нет», «Дамские туфли только 47, 48 и 49-го размеров»…

Нормально было мое удивление, когда в той же Клайпеде в окошке автостанции ко мне повернулась спиной дежурная. А удивляться вежливому продавцу или обязательному секретарю в начальниковой приемной, напротив, нелепо, даже дико…

Поймите меня правильно, это не только про бытовое обслуживание, это не столько про бытовое обслуживание, сколько вообще про отношение человека-ведомства к человеку-человеку. Можно затратить миллионы новых рублей на предприятия добрых услуг, на всяческий сервис, и ничего доброго за эти деньги не получить. Это если не будет воспитано уважение и нежнейшее внимание к каждому. Именно к каждому! Ей-богу, человек тысячу раз заслуживает такого внимания.

«Нельзя» — это ЧП. Ко всякому «нельзя» обязателен вопрос: «Почему?» И вразумительный ответ обязателен…

1962

Однажды на шоссе у въезда в Феодосию я увидел громадный придорожный щит:

«Смотрите кинофильмы в кинотеатрах».

И конечно, подумалось, кто он, автор этого маленького шедевра? Что его вдохновило? Может быть, боязнь, что автопутники отправятся смотреть кинофильмы не в кинотеатры, а в какое-нибудь другое место? В булочную? В баню? Вряд ли… Может быть, бессознательное стремление оставить след, написать что-нибудь на чистой поверхности? Это уже вероятнее: всяческие надписи н казенные афоризмы — любимейший жанр дураков.

Но скорее всего тут другое. Некое должностное лицо лихорадочно искало способа оправдать свое существование, изобразить деятельность.

В самом деле, ведь на такого рода широковещательные щиты, на рекламу ассигнуются деньги. Работники чувствуют себя обязательными освоить «спущенные» им суммы. Но это — повод, а не причина.

Все эти чудовищные по своей бессмысленности красочные щиты, кричащие со стен наших домов: «Пейте чай», «Мороженое вкусно, питательно», «Рыба — вкусный, питательный продукт», — это огромные деньги, плановым порядком выбрасываемые на ветер.

Но я сейчас не о деньгах… По-моему, здесь самое опасное — это вопиющее, торжествующее пустословие. Потому что пустые слова имеют свойство размножаться почкованием.

Какие побуждения были у создателей спичечной этикетки «Охраняйте пчел от отравления ядохимикатами»? Наверно, их обязали вести сельскохозяйственную пропаганду, дали им деньги, установили сроки. Наверно, это дело показалось им нудным и хлопотным. Но, как говорится, продукцию давать надо. И вот выпустили в свет этикетку: нарисована пчела, написано «Охраняйте…». А как все-таки охранять? Не сказано. Специалисты и так знают. Прочие так и не узнают. Тогда на кой черт этикетка?

Люди, состоящие «при деле», занимаются пустословием для самооправдания.

…На собрание строителей приехал представитель из областного центра. Говорили, что он толковый работник. Может быть, в самом деле. Но к этой стройке он ни малейшего отношения не имел. И вообще в строительстве ничего не смыслил. Почему же послали именно его, хотя среди областных руководителей были люди, занимавшиеся стройкой, ночей из-за нее не спавшие? Не знаю. Боюсь, что все решила утвердившаяся за ним репутация красноречивого оратора. Но что это за товар — красноречие как таковое?

Представителя водили по главному корпусу, возили на дальний участок, к береговой насосной, показали квартал новой застройки. Целый поток вопросов, просьб, требований обрушился на важного гостя. Шел пусковой период — все было страшно сложно и напряженно.

Вечером после работы — собрание актива. Что же сказал представитель из центра этим людям, только что вышедшим из боя, разгоряченным, измотанным заботами?

Он сказал им, что надо неуклонно повышать темпы, что качество должно быть отличным, что дело их чести — высоко держать славную марку строителей, что надо смелее внедрять прогрессивные методы труда и железобетон и что очковтирательство преступно.

Он фонтанировал правильными словами, которые мгновенно улетучивались бесследно. Он говорил вообще, безотносительно к чему бы то ни было.

Но нет, он был не дурак. Он был «свадебный генерал». Ему просто нечего было сказать этим людям дела. И все-таки он говорил. Он считал себя обязанным что-нибудь говорить.

В дурацком щите у дороги, и в пламенной речи «свадебного генерала», и в спичечных поучениях есть нечто общее: пустота. Но эта пустота не пустота. Она кое-что означает. Она существует взамен чего-то. Взамен настоящего, честного разговора, взамен спора, взамен дела.