Знакомые тетки с холма каждый день докладывали Рае, как у Петра идет работа, и заодно, по собственному почину, еще давали разные сводки: кто там из девочек чересчур к Петру липнет, на кого он как посмотрит и кому что скажет. Но Рая запретила давать эти сводки. Сказала, что совершенно не интересуется такими вещами, потому что хоть они рядом работают, а она на косогоре, но все равно ей видней.

Может, насчет взглядов и симпатий ей действительно было виднее. Но вот чего она не видела и не оценила, это страшной Петровой злости и горячности, с которыми он работал на трудном хивринском винограднике. Он работал как зверь и наполнял манерку — ящик с ручкой, как от ведра, — наверно, в два раза быстрее, чем самые проворные девчонки. Слава богу, это было время уборочной, и особенной квалификации не требовалось. Только желание требовалось. А Петрова злость была вдесятеро сильнее любого самого сильного желания.

Вот он как работал! Правильно, как зверь он работал! И Рая об этом, наверно, знала. Девчонки, безусловно, докладывали! И на нарядах его три раза официально хвалили. Чего ей еще надо?

Только что прошел дождь. Пять месяцев — ни капли с неба, и вот такой хороший дождь. Спасибо ему! Он сильно поможет Рае. И всем другим поможет. Хотя такого урожая, как прошлогодний, уже ей никак не взять…

А виноград красивый! Ягодки крупные, умытые, каждая как морской камушек-сердоличок.

Весело Рае глядеть на эти золотистые, тугие виноградины, налитые так, что притронуться страшно. Кажется, вот-вот не выдержит тоненькая кожечка, лопнет от одного взгляда, и ка-ак брызнет во все стороны сок, теплый, густой, сладкий…

Надо обязательно сломать к черту этот Петин щит «Больше виноматериалов Родине!». Чистое свинство называть такую прелесть, такую радость «виноматериалами». То ж виноград, виноградик — чауш, шабаш, рання вира!

Посреди зеленой пляски лоз, на лысом, догола вытоптанном пятачке, стоит желтая полуторка с винзавода. Раины девчонки и тетки-домохозяйки, поднанятые на горячее время, таскают к ней ящики с виноградом и навалом валят в кузов…

Наверху, в кузове, ходит пожилой приемщик дядя Вася в резиновых сапогах. Ходит прямо по винограду — топчется, танцует, жмет его, давит и смеется, прислушиваясь к одному ему слышному писку ягодок. И Рае, как маленькой, хочется влезть наверх и лизнуть его блестящий резиновый сапог, залитый виноградным соком.

А Раины девчонки смеются, как пьяные, и дразнят этого веселого приемщика. И зовут его слезть на землю, побаловаться с ними. Чем они для него плохи? Вот какие симпатичные на выбор — хочешь, рыжие (чем рыжее, тем дорожее), хочешь, черные, как цыганки, хочешь — какие хошь.

Правда, все как пьяные. Тетя Маня когда-то говорила: «Ой, сад-виноград, веселая ягода!..»

Уже седьмой месяц, как нету тети Мани. А Рая все вспоминает. И вот сейчас, в эту хорошую минуту, тоже…

Не может забыть Рая, как тетя Маня вызывала ее перед смертью! Будто хотела ее заместо себя оставить! Конечно, не в том смысле, что депутаткой или там кем… А просто оставить Раю за себя на земле. И в смысле винограда, и в смысле, чтоб всем помогать, во всех смыслах…

Надо Рае теперь тянуться, и биться, и переживать. Хотя, конечно, против тети Мани она пока еще маленький человек…

Поздним вечером, часов около двенадцати, в коридоре вдруг затрезвонил телефон. Рая уже спала, а Петр устроился в уголке, прикрыв лампу газетой, и читал интересную книжку «Ответы на вопросы трудящихся».

Звонили из обкома. Сказали, что срочно нужна Рая. Очень срочно, и придется ее разбудить…

Она вышла, заспанная, в одной рубашке, босая. И Петр скинул свои шлепанцы, отдал ей.

— Да, — сказала она сонным голосом. — Лычкинова слушает.

— Раиса Григорьевна, — сказал вежливый и твердый голос человека, привыкшего говорить не от своего имени, — вам завтра в час дня надо вылететь в Москву. Ваше письмо будет обсуждать президиум Совмина. Вызывают вас и Павла Федоровича (это, значит, первого секретаря). Захватите с собой все необходимые материалы.

— Ладно, — сказала Рая. И усмехнулась: какие у нее материалы, нету у нее материалов. Все, что надо, она в голове держит. Свое же дело.

Они ехали вдвоем на таратайке.

Поскольку Петр был уже не управляющий, таратайка ему не полагалась. Но он почему-то ее по-прежнему брал. И ему почему-то давали. Может быть, потому, что он замещал сейчас рабочкома Сальникова, посланного на учебу.

Ехали молча; только утром была у них большая ссора. Петр выступил на наряде и сказал, что надо после каждого рабочего дня оставаться на полчасика и проводить производственную пятиминутку. Это значит — делать разбор, что было положительного, а что отрицательного в только что закончившемся трудовом дне. Рая, против обыкновения, сдержалась и дала ему закончить речь.

И сперва она довольно мягко возразила, что предложение это пустое и придуманное.

Но потом, когда они остались наедине, она стала страшно кричать. И обругала его, как не положено вообще советскому человеку ругать советского человека, а не только что жене мужа.

Они ехали по веселой, залитой солнцем шоссейке, навстречу самосвалам, обдававшим их чудным винно-бензиновым запахом, навстречу мохнатым зеленым горам и голубоватым, под цвет неба, домикам Гапоновки. Но невесело было им вместе.

И Петр сказал, сердечно и грустно:

— Я не хотел тебе прилюдно делать замечания, Рая. Я все стерпел. Но хоть ты теперь и в Москве фигура, а все равно ты неправа. И ты недопоняла политическую сторону этого мероприятия…

А она ответила, не поднимая глаз, устало, тихо, без надежды достучаться до него:

— Люди же они, Петя. Работают же они. Можешь ты понять?

И оба замолчали. Уже до самой Гапоновки, до самого дома…

1963

По моим наблюдениям, в обычной трезвой жизни монологи не встречаются почти никогда (ну разве что Робинзон окажется без Пятницы). Между тем весь наш день, включая утро, вечер, иногда и ночь, все наши общения, споры и разговоры — производственные и сугубо личные — все сплошной диалог…

Тем не менее право прозы на монолог неоспоримо, а диалог почему-то считается уместным только в пьесах.

Повесть, которую мне нужно было написать, мне очень хотелось всю построить на диалогах, применить в ней всяческую условность, не препятствующую реализму, устраивать, как на сцене, разговоры героев с отсутствующими душами… Но я боялся, что это получится уже просто пьеса. А раз пьеса, то сразу же другие, таинственные для меня законы: «сценичность», «физическое действие», «режиссер умирает в актере» и «театр начинается с вешалки».

Но сейчас все-таки время великого смешения наук и искусств (иногда, к сожалению, и ремесел). Сейчас учредились химфизика и физхимия, притом ученые утверждают, что это не одно и то же — радиоастрономия и палеозоогеография.

Так что пусть будет повесть в диалогах. Не обессудьте, мне это действительно очень нужно.

Автор. Представьте себе молодой городок строителей (но не в тайге, не в пустыне, не за Полярным кругом). Называется он, предположим, Светлоград. Или лучше Кузино. Если вам не случалось бывать в подобных городках, ничего страшного. Вы их все равно легко можете себе представить, вспомнив любые десять фильмов из жизни строителей (шахтеров, монтажников). Только пусть перед вашим умственным взором пройдут не первые романтические кадры, в которых полагается сконцентрировать девяносто процентов отпущенных на фильм трудностей, а заключительные. Ну, те самые неизбежные кадры, где герой, преодолев препятствия производственного и личного характера, соединяется с любимой и гордо ведет ее (или гордо везет вместе с нею детскую колясочку) по новым улицам своего юного города, где башенные краны обнимают небо железными руками, где молодые деревца шумят первой листвой в парке имени Будущего, где маляры докрашивают фасад новенького Дворца культуры (без колонн, ибо город заложен уже в период осуждения излишеств). Ну, словом, ясно…