— Как школьный товарищ, — сказал он. — Как свидетель первых его шагов…

— Ладно, — кивнула она и засмеялась Мите в лицо. — Приду. Как свидетель шагов. Можете ему передать: я приду.

— Он здесь ни при чем, — поспешно возразил Митя. — Почему это вам пришло в голову? Он даже не знает…

Она пришла в столовую, когда все уже собрались. Показала свои тридцать два белых, сказала: «Добрый вечер» — и села. Только не рядом с Маусом, а в противоположном конце стола.

Старик Кононов открыл торжество. И сразу всем стало ясно, что это была грубая ошибка — поручать именно ему говорить столь ответственную речь. Старик развел какую-то канитель: ты, мол, еще молодой, Костя, и не можешь понимать, в чем смысл монтажного сословия…

Между тем надо было поскорей подчеркнуть заслуги Крыси-Мауса и вообще брать быка за рога, потому что именинник сник, а нахальная девчонка просто смеялась.

— Улыбки строишь, — обиделся вдруг на нее Кононов. — Быть монтажниковой женой — это не то же самое, что какой-нибудь другой. Тут тяжело, тут на улыбочках не проедешь…

После этих слов Крыси-Маус, совсем уже некрасивый и несчастный, вскочил со своего места и хорошим шагом пошел к двери.

— Ты куда? Обожди! — пролепетал Митя чуть слышно.

Девчонка не спеша поднялась и тоже пошла к выходу. Ее, конечно, никто не удерживал.

— Богатая была идея, — сказал Яша Кирячок, уныло оглядывая закуски и вина, не чересчур густо заполнявшие стол.

И все стали не спеша уминать колбасу любительскую, и колбасу польскую полукопченую, и сыр голландский, и винегрет. И без особых тостов пить красное вино «Крымське червоне», а также и белое вино «Биле столове».

В самый разгар этих похорон вдруг широко открылась дверь, и в зал, помирая со смеху, ввалился Яшка Кирячок, отлучавшийся к прорабу с последним ультиматумом: либо пусть приходит, либо пусть пеняет на себя. За Яшкой шел-таки сам Степан Иванович. В мрачнейшем расположении духа.

— А где ж именинник и его именинница? — спросил Яшка, неуместно гыкая. — Так я вам могу сказать, где они. Они на старой автостанции. Целуются, гады, аж дым идет! Но вам от меня спасибо, что не все сожрали.

И тут все разом вздохнули, задвигались, зашумели. И кто-то на радостях подарил китайскую шкатулку официантке Дусе за культурное обслуживание. И все веселее налегли на еду и питье. И немедленно забыли этого Крыси-Мауса, будь он неладен. Ей-богу, сколько беспокойства с какой-то соплей мышиной!

А Степан Иваныч весь вечер горько жаловался, что вот такое надругательство ему устроили из-за любовной ерунды. И вообще все тут неблагодарные, и не стоило их учить, трепать зря нервы, и не стоило с самого начала идти на этот проклятый монтаж, где все такие волки и не имеют сочувствия…

…Два месяца спустя Крыси-Мауса взяли в армию на действительную. И он недавно прислал на ГРЭС письмо, что является отличником боевой и политической подготовки и всегда готов ответить двойным ударом на удар поджигателей войны. А та девчонка из Запорожья (может быть, помните?) его ждет и даже один раз приезжала в гости в часть как невеста воина Советской Армии. Зовут ее Виктория.

Конечно, ребята ее помнили. Степан Иваныч, конечно, тоже помнил. И все еще сильно обижался. Судя по этому его «тресту имени Мопассана».

1963

— Cколько вас, ребята? Сколько вас?.. Сколько, говорю, сколько вас?

Наконец, там, за завалом, поняли. Глухо простучало по трубе шесть ударов. Потом после долгой паузы седьмой.

У песчаного вала, перегородившего штрек, молча стояли шахтеры. Никто не двинулся с места. Только огоньки лампочек согласно качнулись в такт общему вздоху.

Снова удары по трубе. Один… два… три… — все считали вслух — четыре… пять… шесть… Потом долгая-долгая пауза (на этот раз она уже никак не могла быть случайной), и еще один удар — седьмой.

— Шестеро — живые. Один — покойник, — сказал кто-то.

Еще в пять часов утра все было хорошо. Начальник шахты Семен Ильич Драгунский, мучимый стариковской бессонницей, позвонил дежурному. Бодрым голосом хорошо выспавшегося человека тот отрапортовал:

— Все в порядке, ствол работает, участки благоденствуют!.. Спите дальше, ваше превосходительство, — посоветовал он на прощанье.

Семен Ильич улегся снова.

— Ваше превосходительство — вон какой титул! Приятный парень этот Синица. Остроумный.

А через десять минут — леденящий душу пронзительный звонок (о, начальник и по звонку умел отличить чрезвычайное от будничного). В трубке — задыхающийся голос Синицы:

— Завал, Семен Ильич!.. На третьем восточном… Люди попали, Семен Ильич!..

В шахтной конторе, в маленькой комнатке с табличкой: «Коммутатор. Вход воспрещен!», перепуганная Люся-телефонистка снова и снова чужим, деревянным голосом повторяла одни и те же грозные слова. Всем, кому следовало по «аварийной диспозиции», столько лет бесполезно пылившейся на стене, подавала она сейчас сигнал бедствия: горноспасателям, тресту, горкому партии, медицине, чтобы мчалась спасать; прокуратуре, чтобы ехала расследовать и карать; кладовщику, потому что в любую минуту мог потребоваться инструмент.

Квартира кладовщика не отвечала. Но шахтная телефонистка — это не городская телефонная барышня («Алло, алло, соединяю… извините, не отвечает»). Она обязана знать, где кого искать в ответственную минуту.

«Конечно, ночует, старый черт, у Пани», — сообразила она.

Люся подбежала к двери и крикнула уборщице:

— Андреевна, быстренько к Пане Мордасовой. Тащи сюда дядю Васю! Чтобы бегом бежал!

— Ладно, — сказала уборщица. — А я думала, он ее бросил.

Старуха с сожалением посмотрела на недомытый пол, по которому растеклись черные сверкающие лужи, швырнула тряпку в ведро и решительно вытерла руки о передник.

Надо очень любить людей, чтобы согласиться служить уборщицей на шахте. Каторжный труд — ежедневно скоблить и отмывать пол в нарядной, затоптанной угольными сапожищами; оттирать голубые стены, к которым так любят прислоняться усталые ребята в черных спецовках… Тяжко ко всему тому не иметь маленькой привилегии всех уборщиц — покричать на нарушителей чистоты или замахнуться тряпкой на начальство, топающее в калошах по свежевымытому полу.

Тут люди не носят калош. Черная грязь на их вечно мокрых сапогах не грязь, а уголь, ради которого они ходят в преисподнюю.

Словом, Андреевна понимала, что такое шахта. Она безропотно отправилась на другой конец поселка будить загулявшего кладовщика.

В коммутаторную, похрустывая пальцами, вбежал Синица.

— Всех обзвонила? — глядя как бы сквозь Люсю, спросил он и, не дожидаясь ответа, вздохнул — Ах, черная пятница!..

«Пятница»? Это слово бросило в жар. Как же она забыла! Ведь с полуночи уже пятница. И в эту пятницу, в ночную смену, на штрек должен был идти Женька. Они уже неделю были в ссоре, но еще тогда, когда все было хорошо, он говорил Люсе: в четверг, мол, последний денек гуляю, в пятницу, в ночь, запрягаться.

Она умоляюще поглядела на Синицу:

— Иван Петрович… Пожалуйста… Кто там попал? Женька Кашин не попал? Иван Петрович!

— Ах, господи, ничего я не знаю! — рассердился Синица. — Я же еще наверху!

Как не понять! Нет для горняка страшнее пытки, чем сидеть тут, когда в шахте беда.

— А Женька? Вы не помните случайно?

— Ты всех обзвонила?.. Что они не едут? Они уже должны быть здесь.

За окном провыла сирена горноспасательной машины. В нарядной загрохотали уверенные голоса. Синица рванулся из комнаты.

— Девушка, вы что там спите? — вернул Люсю к служебным обязанностям чей-то бас. — Давай, кто есть главный!

Из нарядной ответил уже сам начальник:

— Разговаривать не могу… Ничего не знаю. Там семь человек… Не могу разговаривать…

И бросил трубку.

— Семен Ильич, это из органов звонили? — тихо спросил Синица.