Ода себе Земля полна лишь мудростью гигантов, Таких, как я, отмеченных судьбой. Плеядами немеркнущих талантов, Несущих крест незримый над собой. Мой стих глубок и так проникновенен, В нем только суть земного бытия, Не будь я выше, буду откровенен, Заплакал бы над строчками и я. Вопрос не только в силе интеллекта: Мне равных нет, замолкни, Цицерон, В искусстве слова – я достойный лектор, Великолепен я со всех сторон. И если ослепительная внешность Иным не служит признаком ума, То я скажу, и это не поспешность, Я как царица Савская сама! Мне покорилась кисть, как виртуозу, Непревзойден я в области пера, Мои поклонницы бросали б слезно розы К ногам, когда б я пел в Гран-Опера. В мой смертный час Вселенная сомкнется В глубоком трауре, и будет мир скорбить. Ну как, пока такое сердце бьется, Ну как меня, друзья, не полюбить? Есенину Физиономия, как у детки, Глуповата чуть-чуть и робка, И взирает на нас с этикетки, Что со спичечного коробка. Мне б без всякой фальшивой дрожи, Тихо эдак, спросить, не кричать: Что, за этим ты жил, Сережа, Чтобы спички тобой венчать? Чтоб брелки, от печати плоски, Продавали, как лик святой, Чтобы в каждом табачном киоске, Бесшабашный и молодой, Ты взамен запрещенной рекламы Украшал своей трубкой брошь, По которой страдают дамы, Унимая блаженную дрожь? Чтобы голосом раскаленным И набухшим чуть-чуть в вине Кто ни попадя пел о кленах И о матери в шушуне? И вдруг на́ тебе: с этикетки Ты кокетливо клонишь глаз, Мол, желаете ль сигаретки? Я специально припас для Вас… Ты прости, эти брошки, песни… Я не дал бы за них и гроша, Это очень нечестно, если Продается твоя душа. Эх, махнуть бы с плеча по роже Тем, кто выдумал эту брошь! И я знаю, что ты, Сережа, И простишь меня, и поймешь. «А я не вспоминаю этот май…» А я не вспоминаю этот май, Его последних слез, последних встреч его. И ты его, мой друг, не вспоминай, Пусть и тебе в нем вспомнить будет нечего… Пустая и нечестная игра Окончилась, как майская симфония. Мы разошлись из зала кто куда, Но долго, долго жил на этом фоне я. И, жадно вспоминая каждый звук, Не мог спастись я от виденья странного: Твое лицо в изломе тонких рук, Как будто в рамке, возникало заново. А музыка, она звучит во мне, Другая, непохожая на прежнюю. Да, пусть горит тот самый май в огне, Со всей его возвышенностью вешнею. А я не вспоминаю этот май, Его последних слез, последних встреч его, А ты, мой друг, как хочешь, понимай, Пусть и тебе в нем будет вспомнить нечего. Крокодильи слезы
Прошел и праздник, радость утекла. Держась за раму (и не без опаски!), Уборщица смывает со стекла Веселые и праздничные краски. Какой-нибудь зеленый крокодил И Дядя Степа в вытертой фуражке. Конечно, Карлсон толст и очень мил, Под стать родному чуду – Чебурашке. А тряпка мокрая летит вперед-назад, Ворчит уборщица, купая тряпку в тазе… Ну что за люди, прям, как детский сад, Намазали, навешали, а грязи!.. Ругая всех, кто дюже наследил, (Намазали, пускай и смыли б сами), Она не видела, что страшный крокодил Заплакал настоящими слезами. Пускай его в одно мгновенье смыли, И что с того, что он ненастоящий, Вы знаете, что в жизни крокодильей Вчерашний день, вчерашний праздник значит? Вот и она, наверное, не знала, Когда сурово, без особой ласки, Она, кряхтя, ругалась и смывала Со стекол эти праздничные краски. А я б оставил, пусть бы он пожил, Глядел на нас печальными глазами. Ведь просто жуть – ненастоящий крокодил, А плачет настоящими слезами. Окраина Москвы Где я живу – окраина Москвы, Но только здесь на «ты» бывают с миром, Когда по веткам радостным пунктиром Струится зелень будущей листвы. Когда плывут надменно и высоко Пушистые, как лето, облака. Пока трава не вылезла. Пока Березы плачут капельками сока. Здесь людям восхищаться суждено Великим обновлением природы. И я из той счастливейшей породы, Которые с природой заодно. Я так решил. Не знаю я, как вы, А я люблю, когда капель за ворот, Я рад, что здесь деревня, а не город, Я рад, что здесь – окраина Москвы. |
