– Погоди, не уходи, – негромко попросила она. – Я тебе что-то скажу…

Голос был ласковый, завораживающий, и невозможно было отказаться его слушать.

– Ну, говори.

– Достань прежде бумажку, какую не жалко.

– Зачем же?

– Просто так – я потом отдам, но чтобы видно было, что тебе не жалко.

Глаза девушки блестели огненно, будто насквозь прожигая внутренний карман его сюртука, где таились последние, до выдачи скудного жалованья, три десятирублёвые ассигнации.

Смутно он понял, наконец, какая опасность ему грозит, безмолвно повернулся и сделал шаг прочь. Она подскочила к нему, неуловимым кошачьим жестом рванула волосок с его затылка и сказала насмешливо:

– Ты несчастлив в любви. Ты добрый, но в жизни тебе не везёт. Ты красивый, а удачи тебе нет.

И хотя он понимал, что каждое слово её неверно, лживо, так как удача вот именно что пошла к нему, а красив он не был, о любви же пока только мечтал – никакой, ни счастливой, ни несчастливой, попросту ещё не было у него, – тем не менее он послушался её и опять остановился.

– Я, однако ж, пойду… – нерешительно произнёс он (денег ему было жаль, ими он обязан был расплатиться с мелкими долгами в лавках, а на то, что останется, жить дольше недели).

– А нельзя, – лукаво перебила она. – Я волос дёрнула – нельзя уходить.

– Почему нельзя? Какой волос? – изумился он.

– Я волос у тебя дёрнула: уйдёшь – проклят будешь, девочек любить не будешь.

Он инстинктивно подался к ней. Она снова подвела его к кусту.

– Ну, дай бумажку!

Он не помнил, как достал одну ассигнацию. Девушка что-то причитала над нею, уже чувственные, сочные губы её резво шевелились, она несколько раз помяла в пальцах слегка замусоленную купюру – и вдруг взяла да и засунула её к себе за разрез платья на груди. Он попытался закричать, но из горла его послышался только беспомощный, лающий хрип. Цыганка потребовала все бумажки, что у него есть: иначе, мол, заклятия не будет, тайны, мол, не откроются. Она словно чувствовала, что у него ещё есть деньги. Он ясно сознавал, что не хочет отдавать, но руки ему не повиновались, и оставшиеся двадцать рублей также спрятались на незаметной груди молодой цыганки. Он яростно мычал, безъязыкий, хватал её, сопротивляясь чарам, за локти, и она убежала куда-то.

Вновь рядом оказалась старая цыганка и зашептала ему на ухо:

– Иди, иди с Богом! Всё хорошо будет! Вернутся к тебе твои денежки. Потом вернутся… Иди.

Он пошёл как во сне, не видя дороги, – мимо благодушных жандармов, мимо пыльных деревьев и набережных.

Рим, 1840 год, конец сентября… Мягкий, классически тёплый вечер… Солнце, устав от работы, спешит к закату. Но сумерки сгущаются медленно, ещё светло почти как днём: так насыщенна, так сильна была концентрация дневного света, что он никак не может рассеяться. Десятки вкусных запахов, почти не смешиваясь, плавно растекаются из переулков – римляне готовятся к ужину; на площадях лениво-томно бьют фонтаны и благоухают розы; так и кажется, что люди вернулись не с полей и из садов, где они в продолжение долгих часов честно поливали землю своим потом, дабы процветал этот край, а пришли с карнавала – столько весёлых лиц кругом, искренне добрых улыбок, разноголосо-шумных песен.

Возвращаясь с прогулки по Кастель-Гандольфо, он вышел из экипажа на окраине и теперь, совершенно очарованный этим ароматным вечером, Римом, милой его сердцу Италией, шёл и любовался древней мостовой под ногами и лазурным, незамутнённым небом далеко вверху.

Захотелось помечтать о любви. Всё вокруг и внутри его располагало к думам о нежном отношении к женщине, как существу священному, высшему, пусть и непонятному. Приятно было погрузиться в эти думы-фантомы, ещё раз пообещающие, что в его чувстве к женщине никогда не будет ничего плотского. «Как это можно: обладать женщиной? – спросил он себя и мысленно содрогнулся от несочетаемости этих слов: – Ведь это страшно! Ведь это значит в то же время: обладать, хотя на краткие мгновенья, помимо прекрасного её тела также её сознанием и её душой. Очень доброй, быть может, душой и очень развитым и ранимым сознанием. Господи, да разве позволительно так грубо, играючись решиться на это? Или люди скоты?»

«Разве один я не скот? Но ведь и мне надобно того же, – сокрушённо подумал он далее, – меня раздирают те же самые желания, что и всех… И всё ж я хочу как-то по-другому, без грязи и зловония… Я не могу „обладать женщиной“, потому что боюсь – это наверное стыдно! Тела прижимаются друг к другу, входят одно в другое, как нищий в распахнутые крепостные ворота, – а где в это время пребывают их души? Скрываются от стыда и страха в преисподнюю?»

Такие откровенные мысли несколько смиряли его обычную душевную муку, но не утишали её окончательно. Ему хотелось думать о Боге, недостижимо высоком и всемогущем, кто один понял бы его, как ему казалось, всецело. «Бог поймёт правильно и простит, – рассуждал он. – Человек всегда виноват во многом. Иной мужчина и рад бы выполнить повеленье Божье „Плодитесь и размножайтесь“, но отчего-то принуждён умирать без потомства. Это всё штуки чёрта. Поводов, чтобы изловить его и изгнать из души своей, предостаточно. Но чёрт – он хитрый. Он так и шепчет: „А не нарушаешь ли ты, мил-человек, заповедь Божью „Не желай жены ближнего твоего“, любя, скажем, Софи?“ Задумаешься так-то – а чёрт, гляди, и скрутил тебя!..» Да, он-то любит Софью Михайловну, а что она? Она… по всему, она неравнодушна к нему и уж по меньшей мере совсем не любит своего бестолкового мужа, хотя и имеет детей от него. А высшая нравственность как раз в том и заключается, чтоб всё было по любви, и если кто состоит в браке не по любви, то грех тому пред Богом и пред людьми. И если есть-таки возлюбленный мужчина вне брака, то он лишь приуменьшает несколько грех женщины, вступившей в брак с нелюбимым.

Мысли, мысли, мысли… Они не унижают, но и противоречий не разрешают. Они – комментарий к жизни; а унижает или возвышает, разрешает противоречия сама жизнь. Изменить же её, направить по выгодному для себя руслу бывает иногда донельзя трудно. Ещё со времени напечатания очерка «Женщина» и появления позже «Невского проспекта» его томили восторженно-прекрасные черты и тайные надежды плоти, он словно ненавязчиво молил судьбу о счастье, безмолвно пророчил его себе сам…

Однако получалось так, что он не был писателем пророческим – его пророчества не сбывались, даже в отношении него самого. Он разделял всех писателей на пять типов: фантазёров – то есть тех, кто пишет, основываясь на чистом вымысле; копиистов – то есть тех, кто использует только внешние впечатления и рассказанные по случаю анекдоты; романтиков – то есть тех, кто нечувствительно эксплуатирует возможности обоих этих типов; неуверенных – то есть тех, кто, отталкиваясь от чистого вымысла, имеет привычку потом себя проверять, поступая, как выдуманный автором персонаж (мол, а могло ли сочинённое происходить с человеком в жизни?); и, наконец, оракулов – то есть тех, кто, основываясь на чём угодно, тем не менее пишет книги пророческие. Идеальным, по его мнению, назывался лишь сочинитель, который, счастливо сочетая в себе задатки всех вышеперечисленных писательских типов, всё ж являлся по преимуществу оракулом, так как только в этом случае тот оправдывал своё общественное предназначение.

Тогда как у него самого… Ах, Господи прости! Уже были изданы «Портрет» и «Нос», не имевшие под собой ни одного действительного факта; писался первый том «Мёртвых душ», правотою своею должный грянуть, как гром средь ясного неба, над всею империей, и ставился кой-где реальный же «Ревизор»; покатилась по городам и весям необъятного Отечества сильно понравившаяся ему самому «Коляска», сюжет которой был подсказан одним знакомым, но позже разукрашен перлами его собственной фантазии, – словом, было всё, кроме ощутительной прочности, какую придаёт мнительной авторской душе литература сбывшаяся и нетленная.

Но ведь живёт ещё надежда на второй том «Мёртвых душ», а покуда, конечно, не пристало перескакивать чрез ступень – надо попробовать себя Пискарёвым, Чертковым, Хлестаковым, даже Поприщиным, надо буйствовать, надо мистифицировать, надо проверять и сравнивать… Рим определённо сводил его с ума.