Куда вдруг подевалось время, его время? Он ощущал себя лишь в пространстве: закрыл слепнущие глаза в пределах неродного дома, опостылевшей комнаты, прямоугольника скользкого и узковатого дивана, – а хода времени не чувствовал.

Потом он опять успокоился, заключив, что смерть никогда ничего не решает. Человек погибает и бывает совершенно потерян для остальных себе подобных несколько раньше своей физической кончины. Просто ни сам человек, ни окружающие его не всегда это подмечают. Или не желают подмечать.

Между тем шансы на спасение убывали с каждым часом. Консилиум принял решение попытаться изменить течение неопознанной болезни радикальными мерами. Признано было необходимым работать каждому в одиночку. Больной передавался на четыре-пять часов очередному медицинскому светилу, имевшему в виду какие-либо собственные методы лечения, после чего поступал на соответствующий срок в распоряжение следующего, – и так до последнего из них, прежде составлявших учёнейший консилиум.

Гоголя непрестанно ощупывали, простукивали, заставляли поворачиваться с боку на бок и Иноземцев, и Овер, и Альфонский, и Евениус… Гоголь страдал в эти минуты физически и морально. Доктора шли, казалось, нескончаемой праздной чередой, и он совсем ослабел.

Пригласили новомодного Сокологорского. Этот дерзко кричал Гоголю в ухо, размахивая длинными, словно необструганными ручищами перед его устремлёнными внутрь очами, удивляя старые стены формулами каких-то диковинных заклинаний. Считаясь изрядным специалистом по части гипноза, Сокологорский добился лишь того, что больной угодил в глубокий, затяжной обморок.

Некто Клименков и вовсе подверг пациента бесцеремонному и унизительному осмотру, дёргал за половые органы, душил его, а потом отпускал, мял и массировал живот своей жертвы с такой мясницкой яростью, что Гоголь громко застонал. На что, выругавшись площадным матом и присовокупив вбежавшим на стоны слугам и сиделкам: «Всё, это не жилец», – Клименков сердито удалился.

Талантливому доктору Тарасенкову оставалось лишь констатировать, что положение больного безнадёжно. С недоброжелательно-горестным изумлением сугубый матерьялист Тарасенков доложил графу Толстому:

– Этот человек настолько верует в Бога, что исступлённым пощением довел свой организм до совершенного изнурения. Медицина здесь, увы, бессильна.

Гоголь всё чаще впадал в беспамятство. На рассвете двадцать первого февраля он вдруг забеспокоился, стал протяжно звать кого-то и бредить, никого не узнавал. Без четверти восемь началась мучительная, страшная агония, длившаяся около пяти минут.

В последние мгновения невидящий взор его как будто прояснился. Гоголь, казалось, понял, что вот сейчас, вот уже прямо теперь его не станет, – навсегда, навсегда! – но ужас отчего-то не обуял его. Напротив, всё существо его прониклось ощущением никогда ранее в жизни не испытанного довольства и комфорта, и он бессомненно-ясно увидел – обмана не могло быть, – что на него откуда-то сбоку, вроде бы справа, и несколько сверху испытующе смотрит Матерь Божия.

Он безошибочно узнал Её – некогда он видел именно этот Её лик на иконе во вновь отстроенном храме на окраине Москвы. Икона была донельзя старая, без оклада, вся в щербинах и неровностях – натурально, простая доска, мастерски покрытая краской и затем отполированная, – но Женщина, изображённая на ней, была явно живая, Она дышала. Гоголь моментально вспомнил, что ещё подумал тогда, не спятил ли он с ума. В тот раз Богородица с древней иконы смотрела на него так же пронзительно, как и теперь, в его смертную минуту. В Её взгляде купно читались и радость узнавания, и светлая печаль, и чувство полноты жизни. Вместе с тем Она словно требовательно вопрошала пришедшего к Ней своими одновременно по-женски привлекательными и по-матерински внимательными глазами: «А умеешь ли ты любить? Не только как мужчина – просто как человек? Вот как я люблю тебя или как я люблю Его, Сына Божьего. Можешь так любить или нет?» Иисус на той иконе был смышлёный, с таким же внимательным взглядом, как у Матери, – но совсем ещё ребёнок, хотелось плакать и жалеть кого-то, глядя на Него.

Гоголь потом многажды захаживал в тот храм, помолиться столь влекущей к себе Казанской иконе Божией Матери – именно лик с этой иконы и звал сейчас Гоголя ввысь, прочь от земных страстей, – обстоятельно помолиться обретённому некогда на Москве образу, присланному, как общеустановлено, из Казани князю Димитрию на подмогу.

Все находившиеся у одра увидели, как умирающий с необыкновенной лёгкостью оторвал непослушную голову от подушек, простёр чудесно окрепшую руку куда-то за их спины и отчётливо, как с кафедры, произнёс: «Лестницу, прошу… Дайте мне лестницу… Взойти… Я вижу…» После чего, вмиг обессилев, рухнул на перину и замер, напоследок успев что-то прошептать, очень тихо и маловнятно.

Наклонившийся к Гоголю отец Матвей, как ему причудилось, расслышал прощальные слова Николая Васильевича: «Уже вижу… Её…», прежде чем тот затих, – и потому затем резко выпрямился, в недоуменье оглянулся, как бы спрашивая взглядом у стоявших вкруг, а слышали ли и они, что, отходя, прошептал Гоголь. «Почему он сказал «Её вижу», а не «Его вижу»?» – призадумался, в некоторой растерянности, отец Матвей.

Но внезапно его отвлекло иное немаловажное соображение: до него дошло, или, верней, ему показалось, что Гоголь не испустил дух с заключительною своею фразой, – нет, скорее, он очень крепко уснул. «Свят, свят, свят, – испуганно перекрестился священник, ругая себя за озорную мысль, невольно пришедшую на ум, – а ведь, не дай Бог, живым ещё человека схоронят…» И тут же успокоился: «Да нет, пожалуй, ежели и взаправду не умер, то небось к завтраму-то оклемается».

Меня разбудили визгливые, радостно-возбуждённые голоса. Я открыл левый глаз и спросонья попытался протереть его правой рукой. Но вместо собственной десницы увидел… крошечную кошачью лапку, которую кто-то – неужели я сам? – подносит к моему лицу. Инстинктивно я отпрянул – и кошачья лапка, чёрная, вся в мелкой вздыбленной шёрстке, дёрнулась вслед за мною.

Всё ещё туго соображая, я открыл и второй глаз и в сердцах ругнулся: «Блядь!», но прозвучало это почему-то как жалобное «Нм-мм-мя-я-ааа!». А прямо перед собой я увидел с изнанки бортик трухлявой шапки-ушанки, внутри которой я, надо полагать, прежде и спал, а также две смеющиеся громадные человечьи рожи – мужика и женщины, – всячески сюсюкавшие и умилявшиеся мне.

– Ой, какой чёрный симпатяга! – звонко заверещала баба. – Посмотри, Коля, по-моему, это породистая кошечка. Давай подарим Нинке на день рожденья?

– Да, это настоящая ориенталка, – гордо отозвался старческим дискантом некто, как я догадался, державший в руках шапку, где возлежал я. – Двоюродная сестра сиамских кошек! Сто баксов – и эта прелесть ваша! Посмотрите, какие у неё светло-зелёные глазки – всё-всё понимают…

Шапку, служившую мне лежанкой, раскрыли пошире, и мне стало холодно, снежинки, тучно кружась, беззаботно опускались на мою почти лишённую растительности шкуру – и я заорал благим матом. Но вместо семиэтажной родной, русской речи из уст моих опять раздалось истеричное мяуканье.

Итит твою мать! Где разум, где логика? Кошмарный сон какой-то… Впрочем, я напрасно тешу себя тем, что сплю: нет, всё происходит наяву, я не свихнулся – холодрыга, пробирающая до мозга костей, тому порукой, – и однако, я стал… маленьким котёнком. Во байда!

При этом я совершенно не помню, кем я был до того как проснулся на дне старой зимней шапки, понимаю лишь, что ощущаю себя человеком, зрелым мужчиной, – да, у меня мужская душа! Настолько мужская, что мой словарь изрядно отягощён табуированной лексикой – хоть кандидатскую по матерщине защищай. Кроме того, чувствую, что малый я довольно начитанный – в университетах, поди, мудак, обучался?