Он вскочил на ноги. В густой, непробиваемой тьме дрожащей, как у неопытного преступника, рукой нашарил на столе спички, подсвечник, свечу – зажёг. На оконном стекле запрыгали смутные блики.

В шкафу он не нашёл заветного портфеля. Сакраментальный акт не удастся, как прежде, совершить в тайном одиночестве, понял он. Придётся переступить и через это, хотя никаких свидетелей не желалось бы. Много их в его неяркой жизни без нужды попадалось, свидетелей-то. Однако Семён наверное знает, где лежат «Мёртвые души».

Николаем Васильевичем овладел уже больной азарт игрока, и он заспешил в комнату мальчика.

Семён в том же шкафу скоро отыскал портфель, вскрыл, подал хозяину искомую рукопись: шесть тонких тетрадок, перевязанных плотной белой тесёмкой.

– Всё, всё, спасибо, – сразу заторопился Гоголь, – теперь иди.

Мальчик сделал движение уйти, но затем остановился в бесшабашно раскрытых настежь дверях.

Не обернувшись, Гоголь стукотно подошёл к печи, отодвинул заслонку, бросил свёрток внутрь и коснулся его вкрадчивым пламешком свечи. Всё случилось как бы на одном дыхании, на выдохе, за секунду.

Семён, ужаснувшись, что происходит непоправимое, рванулся к нему, упал сбоку на колени и, ловя и целуя его вконец окаменевшие ладони, в голос завопил:

– Барин! Зачем вы это, миленький барин! Не надо! Не надо! Не надо же! – и крупно заплакал.

– Ступай, ступай… не мешай мне, – зачарованно, словно в столбняке, ответил Гоголь. – Ты ничего не понимаешь.

Он слепо отстранился от мальчика и принялся ворошить старые угли маленьким почерневшим чугунным ухватом. Огонь горел слабо, почти не разгораясь. Листы обуглились лишь по краям, в целом же рукопись оставалась невредима.

«Ах так! – подумал он окрылённо. – Значит, кто кого? Ну, ничего, теперь поборемся с лукавым!»

Он запустил руку в портфель и стал метать в печь всё подряд: совсем невесомые разрозненные листки, душистые письма, записные книжки, а потом, вдобавок к прочему, подмахнул в огонь и какую-то зачитанную книжицу… Пламя расходилось шибче, посыпались весёлые короткие искры, в печи теперь ласково потрескивало, уже порядочно отдавая домашним теплом.

Мальчик, скорчившись в углу дивана, потрясённо смотрел просохшими глазами на неутомимо-быстрые ножницы огня, кромсавшие одну за одной неопрятные страницы, исписанные с обеих сторон.

«Ха-ха, пошло дело!» – бодро подумал Гоголь.

И всё же бумага с нанесёнными на ней человеческой рукой знаками горела чересчур долго и неохотно, ему пришлось дожидаться позднего утра, пока в печи не шуршал один только свежий пепел.

Наконец, тяжёло вздохнув, он поднялся со стула, придвинутого почти вплотную к печной заслонке в ожидании завершения экзекуции, и перекрестился. Потом подошёл к своему маленькому камердинеру и подсел к нему на диван.

– Ладно, Семёнка, всё равно ты ничего не понимаешь, – с вымученной улыбкой сказал он, обнял мальчика, и они оба вместе заплакали.

Очередной серенький, какой-то лишний, неприкаянный день. Граф уже ушёл, и Гоголь, глубоко задумавшись, полулежал на кончике дивана, будто непричастный к этой зловещей и уж точно неуютной комнате.

Его длинное нервное лицо словно превратилось в сухую, зачерствевшую маску. Раздумья его были до крайности мужественны, величественны, неукротимы, как могучая полноводная река, только что освобождённая из-под ига ледостава. «Бога не было со мною в эту дикую, сумасшедшую ночь, – горько размышлял он. – Помимо второго тома „Мёртвых душ“ в огне пропали вовсе не назначенные к тому вещи: письма от безысходно любимых мной женщин, дневник, ведённый по веленью духовного наставника, и сборник „Миргород“ издания 1835 года. Бог зачем-то отвернулся от меня».

В нём зрело ещё что-то. Он встал, оделся потеплее, попросил Семёна принести старый плащ и, умело накинув себе на плечи, молвил заведённо, избегая глядеть мальчику в глаза:

– Я на прогулку… это здоровью не повредит… ты прибери здесь…

Потом он лишь по видимости бесцельно плутал в искривлённых тесных переулках и захламлённых вонючих дворах. Страшно хотелось прекратить неисчерпаемую муку, несмываемый позор, покончив самоубийством, – хотелось до дрожи в коленях, до колотья в груди, до спазм в горле, – но уже перед уныло-жалкой, ободранной дверью знакомого жида-лекаря, знатока ядов, подумалось жёлчно: «А, что ж, я теперь и так умру… Коли захотел, то и так умру…» – и он вернулся.

Дома – вот странно – не было ни Семёна, ни графа, ни тем более отца Матвея. Может, оно и к лучшему.

А со среды, с утра тринадцатого февраля, Гоголь уже не вставал с постели. Ни с кем не перемолвился ни словом. Лаконичными жестами решительно отказывался от пищи и лекарств. Людей к нему набилось множество, едва он слёг: они смешно суетились, волновались, иногда переругивались друг с дружкой, но он их почти не замечал, не раздражался ими, живя свободно в самом себе, как бы став замкнутой, закрытой системой.

Так хорошо думалось в эти дни, приятная, сладкая слабость исподволь поглощала сознание, а когда оно столь же неторопливо возвращалось, было мистическое ощущение, что спускаешься с головокружительной небесной высоты, например из чистилища.

«Однако ж, – мнилось ему в полузабытьи этак разнеженно и усыпительно, – если мы все умрём незнаменитыми, в неизвестности и тихой позаброшенности, то всеми позабудутся и наши заблуждения, страхи и пороки, наши унижения, обиды и неудачи. Позабудется, конечно, и кое-что хорошее и, может быть, даже полезное, соделанное нами, да не беда – лишь бы плохого чего не осталось, плохое и скучное в жизни всегда перетягивает; пускай хоть смерть ему не уступит – она ничему не уступает, даже и плохому; есть, есть всё же и в ней высокое и необходимое».

Чисто, умиротворённо думалось, как никогда прежде. Размышления о смерти вовсе не пугали, как раньше, и внутренне он готовился вскоре постичь и это таинство, а потому в мирные часы, когда доктора не донимали чрезмерно, думы его часто вращались, кружили вокруг неё, такой могущественной и неизбежной.

Он лежал в полной тишине и молча удивлялся: «Вот говорят, поскольку смерть неотвратима, не стоит преждевременно отравлять себя раздумьями о ней. Как же так? Почему отравлять? Ведь тайна смерти, щемящая сердце неизвестность за гробом – один из интереснейших вопросов бытия, литературы, науки! Как же можно не увлечься им! Не думать, не пытаться разрешить сию загадку ежечасно?»

Или, не мигая разглядывая свои аристократически тонкие кисти рук, безразлично покоившиеся поверх добротного одеяла, честно сожалел: «Что такое, в сущности, моя жизнь? Или жизнь многих других вроде бы неглупых и образованных людей? Разве совершенство, внутреннее богатство, вершина, истина, максимум? Нет, жизнь, которую все мы ведём, – только непрерывное приуготовленье к подлинной жизни, ею жить мы не успеваем, нас не хватает на это».

Ночью Гоголь проснулся в холодном поту: ему приснился кошмар. Будто бы сам царь больно хлестал его белой парадной перчаткой по щекам, будучи одет почему-то в крестьянское платье и безглазый, но с формой черепа, как у Чаадаева.

Свеча давно, по-видимому, погасла, а сиделка у изголовья по-старушечьи звонко храпела, перемалывая спёртый воздух, – и тут он бредно забормотал, почти неслышно, почти про себя, лишь бы разогнать невесть откуда подкравшийся, навязчивый страх:

– Я всегда преувеличивал внимание и благосклонность ко мне государя. Одобрение «Ревизора», денежная помощь, разрешение на печатанье первого тома «Мёртвых душ» – всё это, надо признать, вовсе не благорасположение его ко мне, а давление моих влиятельных покровителей, неудобное для государя положенье, чтоб им отказать, и, наконец, его прихоть… Царю наплевать на меня. Ему было наплевать на меня с самого начала, да-с, с самого начала, ещё со времён «Ревизора»: он невзлюбил меня сразу, когда понуждён был сквозь зубы высказать своё одобрение на премьере…

Утром Николаю Васильевичу стало хуже. Последовало несколько кряду обмороков, усилилась резь в желудке, почти пропало зрение. Один раз он разглядел сквозь раздражающий туман слезящихся, напряжённых глаз, или это ему просто показалось, что по потолку ползёт многорукий, мохнатый, жирно лоснящийся чёрный паук, и снова пришла мысль о близости смерти. Это был, несомненно, её приветный знак, она ледяно дохнула ему в лицо и ненадолго отпрянула.