Юра терпеливо ожидал окончания переговоров через окно, приняв сапоги сначала от Володи, потом силой забрав их у Стаса и теперь удерживая в руках и соображая куда деть столь ценные обувки.

– А положу-ка я их вам девчата под сиденье. Идёт? – спросил Галицкий Воробьёву и Зубилину, устроившихся почти в конце автобуса. Лиза кивнула. Лена безразлично махнула, но для порядка заглянула под сидение проверить нет ли там уже чьего-то багажа. Юра аккуратно уложил сапоги, осведомился у девушек не мешают ли они их ногам, отряхнул руки, словно не клал сапоги под лавку, а закапывал их, и широко улыбнулся:

– Чего такая грустная, Лизонька?

– А Миша точно завтра приедет? – Лиза, сразу «обнаружив себя», так как вообще не умела скрывать свои мысли, робко посмотрела на Юру. Галицкий понял ответ на вопрос и принял серьёзный вид. Он вообще всегда и с уважением относился к чувствам людей:

– Обещал. Сегодня похороны, завтра должен прибыть на дачу.

– А в колхоз?

– Рудольф Александрович, а когда вы приедете в колхоз? Ну, то бишь в совхоз, – дерзнул крикнуть Галицкий через окно Бережному, провожавшему автобус снаружи.

– Как всех больных и отсутствующих в кучу соберу, так доложу тебе, Галицкий, о нашем прибытии лично. Телеграммой, – ответ был в шутливом тоне. Настроение у заведующего кафедрой, несмотря на суету, было отличное. Он любил всякие мероприятия, отвлекающие от основного учебного процесса. Во-первых, за тридцать лет практики напреподавался до оскомины. Но главное – это то, что в неформальной обстановке люди раскрывались быстрее, и сразу можно было понять кто чего стоит. Для заведующего кафедрой с очередной армией новобранцев-спартакиадников, где, на кого ни глянь, характеры, да ещё какие!, подобное испытание являлось дополнительной возможностью попрактиковаться в педагогических навыках, отбросив временно учебные.

– Не забудьте предупредить о приезде, нам ведь подготовиться нужно: оркестр, цветы, – отшутился Юра. Бережной только хмыкнул и махнул рукой, показывая, для важности, что ему сейчас не до юмора. В этот момент Рудольф Александрович передавал преподавателю Михайлову канистру с водой, которую приготовили на всякий случай для дороги.

Михайлов занёс канистру в салон, пронёс в конец автобуса, кивнул Ячеку. Миша, поняв о чём речь, ответственно замотал головой. Михайлов дошёл до открытого окна, в котором торчал Галицкий, дал отмашку Бережному, затем прошёл вперёд и сел рядом в Масевич, даже не спросив девушку. Ира растерянно оглянулась на Кашину. Тёзка скривила нос. Художница посмотрела дальше в салон, туда, где сидели Армен и Серик, но они были в это момент заняты каким-то разговором и призыва о помощи не заметили. Масевич выдохнула. Михаил Михайлович ничего не заметил, сидел и обмахивал себя рукой. Кашина полезла в свою сумочку, вытащила оттуда бумажную салфетку, протянула Ире, глазами указывая на её соседа. Михайлов обрадовался салфетке, весело улыбнулся и проговорил громко в отрытую дверь Бережному, повисшему на подножке, оглядывая салон:

– Всё нормально, Рудольф Александрович. Доедем – сообщу.

Бережной мрачно кивнул головой. Всё же, Рудольф Александрович был взвинчен: сразу после общего собрания Горобова прилюдно объявила о том, что для места прохождения практики приехали не все студенты и поручила их доставку в колхоз именно Бережному. А Рудольф Александрович так хотел поехать сразу и со всеми. Попеть со студентами песни, посидеть на привале во время остановки на обед, да и вообще – вспомнить, как говориться, молодость, насыщенную турпоходами с друзьями по спорту и учёбе. С тех пор прошло много лет. Кроме воспоминаний о спуске на плотах по Лене, восхождениях на горные перевалы Кавказа, рыбалке на Байкале и прочее, остались редкие фотографии, слайды и привезённые сувениры. С каждого места – свой. Друзей жизнь пораскидала, кого-то уже унесла, с кем-то развела. Но одиночества, как такового, Бережной не ощущал. Он жил работой и общением со студентами, со спортсменами своей группы. Потому и хотел быть всегда вместе с ними. Но декан приняла единственно возможное в такой ситуации решение: заведующий кафедрой лично отвечал за каждого из студентов, как прибывших, так и нет. И случись, вдруг кто-то из недостающих не появится, решать проблему придётся сразу, на высшем уровне и никому иному, как руководителю кафедры. Поэтому Наталья Сергеевна и предупреждала:

– Про Шумкина, Рудольф Александрович, ты знаешь. Про Андронова я тебе тоже сказала – новенький, тоже высотник, тоже твой, так что – разберёшься.

– А почему после зачисления? – поинтересовался Гофман, всунувший свой нос с разговор, его не касающийся.

– Переводом из Москвы. Там что-то у них на кафедре не устаканилось. Перевели нам, – огрызнулась Горобова на недовольный тон Гофмана. Владимир Давыдович стоял зелёного цвета. Заведующий кафедрой гимнастики в страшном сне не мог себе представить, что его, заслуженного преподавателя и отвечающего за целую кафедру, кто-то, когда-то может заставить поехать в колхоз. Но Печёнкин торчал перед всеми «возмущёнными» личным примером, которым предупреждал возникновение каких бы то ни было недовольств: как среди студентов, так и среди преподавателей.

Перед самым отправлением, Бережной вдруг разволновался от возложенной на него ответственности: мало того, что есть просто опоздавшие, к тому же на него повесили больную: Кириллов и Кирьянов рассказали про температуру Николиной сразу после общей линейки. Горобова, лично убедившись, что девушка действительно больна, подвела к ней парторга и предложила потрогать лоб студентки. Владимир Ильич почти брезгливо приложил руку, поцокал, повозмущался насчёт безответственности некоторых при выполнении важного задания руководства страны, но с решением начальства института оставить больную на месте до полного выздоровления, согласился. Подкараулив Горобову у входа в автобус, Рудольф Александрович схватил декана за руку, останавливая:

– Наталья Сергеевна, а если у неё что-то серьёзное? – кивнул Бережной на Николину, отсевшую в сторону на лавку и провожающую друзей печальным взглядом. Декан поспешно вырвала руку, но, так как это получилось резко, стала говорить, как извиняться, перейдя с преподавателем на «ты», что иногда между ними случалось, как может быть между ровесниками или людьми равными:

– Не мне тебя учить, Рудольф. Примешь решение в соответствии с диагнозом. Кстати, завтра по дороге прессу свежую купи, пожалуйста, личная просьба. Я совсем запурхалась, не успела. А ещё журналы какие: «Крокодил» там и «Аргументы и факты», кроссвордов побольше, а то там в этом колхозе… – просьба превращалась в обращение, требующее иного восприятие. Бережной добродушно поправил:

– Совхозе, Наталья Сергеевна. Ты всё время путаешь, – мужчина смотрел, как младший брат на старшую сестру: принимая указы, но не обижаясь на них.

– Какая разница, Рудольф, пусть «совхозе», все равно от всякой цивилизации за месяц отстанешь, – даже прося, Горобова чеканила слова. Дождавшись положительного кивка от Бережного, декан полезла в автобус, выкрикивая на ходу и жестикулируя в хвост колонны автобусов:

– Грузимся, товарищи. Через пару минут отъезжаем. Поторопитесь!!!

– Та шо ж вы так кричите, Наталья Сергеевна? – недовольно сморщился Бражник, усевшийся на переднем сидении справа от водителя и как раз сразу у двери. На руках мужчина держал кокера, слева от него стояла большая сумка, в которой постелили полотенце, как в люльку. Там же лежала обглоданная добела кость, резиновый цыплёнок, уже не пищащий и откровенно пожёванный, болтался через край поводок с ошейником. Пёс до этого спал, но от крика всполошился. Бражник приподнял собаку, демонстрируя с чем связано недовольство.

– Ничего, проспится в колхозе ваш Золотой, Панас Михайлович. Ему-то картошку не собирать, – Горобова прошла за спину биомеханика и села на отдельное сидение, на котором уже стояли её вещи. Перед ней сидела Михеева, обмахиваясь веером.

– Панас Михайлович, а пёс у вас дорогу хорошо переносит, его не укачивает? – поинтересовалась Галина Петровна, протянув руку через ряд и поглаживая животное, – А то у меня на крайний случай вот, припасено, —Михеева показала из сумки край целлофанового пакета.