Мартин встал, отошел к каминной полке и начал набивать трубку.

Он явно давал понять, что разговор окончен.

Фон Рендт как будто не заметил этого.

– Вы такие добрые люди, – продолжал он, – и я думаю, вам приятно будет узнать, что я собираюсь облегчить… или смягчить мое одиночество – как правильнее сказать? Послезавтра ко мне из Западной Германии приедет мой племянник, который будет жить со мной. Надеюсь иметь честь представить его мисс Элизабет, то есть вам всем, но юность, конечно, тяготеет к юности.

– Сколько ему лет? – поинтересовалась Лиз.

– Двадцать один год. Он учился в Мюнхенском университете. Талантливый мальчик, как мне писали. Сын моей сестры. И она и его отец… – его холеные руки сделали жест, отнесший судьбу сестры и ее мужа к категории запретных тем. – Все это так печально!

Он снова повернулся к Мартину.

– Вы, может быть, разрешите мне, мистер Белфорд, обратиться к вам за советом как к видному члену общества, заинтересованному в судьбе молодежи. Не скажете ли вы мне, что мне следовало бы предпринять в отношении моего племянника?

Мартин вынул трубку изо рта.

– Мне кажется, вы несколько преувеличиваете и мое положение и мои возможности. Мои интересы довольно ограниченны. Что вы, собственно, имеете в виду, спрашивая меня, что вам следовало бы предпринять в отношении вашего племянника?

– Я имел в виду его профессию. Он мог бы завершить тут свое университетское образование?

– На это вам скорее ответит Элизабет.

Лиз, оживившись, наклонилась вперед.

– Это довольно сложно. Видите ли, университеты переполнены. За последние два года очень многим не удалось поступить. Все зависит от того, чем он занимается. На разных факультетах положение разное.

– Я не знаю, каковы его интересы. Может быть, вы разрешите мне, когда он приедет, привести его к вам, чтобы он мог с вами посоветоваться?

– Ну разумеется! – согласилась Лиз тоном защитницы сирых и обиженных, как иногда дразнил ее отец. – Приводите его, и мы выясним точно, чего он хочет и что может, а потом я поговорю с моими друзьями, которые живут рядом. Они оба учатся в университете. Кроме того, я наведу справки в канцелярии, и, может быть, нам удастся устроить для него собеседование.

Фон Рендт наклонился вперед, прижимая руку к груди и устремив взгляд на Элис.

– Я никогда не сумею выразить, как я благодарен вам, таким чудесным людям. Я пришел сюда, чужой человек, а вы принимаете мои дела так близко к сердцу. Это показывает мне, как прав я был, обязуясь верностью вашей стране и предлагая ей свои услуги, ибо, поверьте мне, я сделал и то и другое с величайшей искренностью, когда принимал австралийское гражданство.

Элис показалось, что ее сердце налилось жаром, так как она придала его словам гораздо более личный смысл. Она всем своим существом чувствовала, что кто-то из них должен достойно ему ответить, но Белфорды не привыкли к эмоциональным излияниям.

Хотя цветистость фон Рендта и смущала Лиз, она все-таки подумала: «Только бы папа не устроил ему холодного душа, хотя он, конечно, и нудноват».

Но Мартин ничего не сказал. Он просто наклонил голову и украдкой покосился на свои часы.

Посетитель не смотрел в его сторону, но, словно движимый каким-то шестым чувством, взглянул на свои часы почти одновременно с ним, удивленно вздрогнул и встал.

– Я и не заметил, что засиделся так долго. Это совершенно непростительно с моей стороны. Прошу прощения.

– Ну что вы! – хором воскликнули Лиз и Элис.

Мартин поспешно поднялся и сказал с сухой вежливостью:

– Вовсе нет. Рад быть вам полезным.

Он пошел к двери, словно желая помешать своему непрошеному гостю воспользоваться сочувствием женщин и продолжить разговор, который, по его мнению, и так уже чрезмерно затянулся.

Фон Рендт взял руку Элис и прильнул к ней губами.

– Вы сочтете меня неискренним выходцем из Центральной Европы, если я скажу, как много значил для меня этот вечер, а потому я буду истым австралийцем и скажу только «большое спасибо!».

Он повернулся к Лиз.

– И, будучи австралийцем, я обойдусь без рукопожатия и ограничусь словами «до скорого свидания» – я надеюсь, что до скорого.

Он поклонился и вышел.

Элис и Лиз услышали голоса в холле, потом хлопнула входная дверь.

Мартин вернулся в гостиную и объявил:

– Слава богу, наконец-то это кончилось!

– Знаешь, папа! – вспылила Лиз. – Ты просто свинья!

– Лиз! Какие выражения! – воскликнула Элис, хотя взгляд, который она бросила на брата, выражал полное согласие с мнением племянницы.

– Милая девочка! Когда ты была маленькой, я мирился с тем, что наш дом кишел бесприютными собаками и кошками. Но вряд ли ты могла ждать, что теперь, когда ты выросла, я буду встречать с распростертыми объятиями каждого бесприютного иммигранта, которого ты вздумаешь привести сюда!

– Его сюда привел ты своими рассуждениями о наших обязанностях по отношению к иммигрантам. Разве ты не верил в то, что говорил?

– С юридической точки зрения! Но ты не можешь требовать, чтобы я приходил в восторг оттого, что меня вынуждают тратить вечер на людей, которые могли бы прийти в контору, если у них есть ко мне дело.

Лиз недоуменно покачала головой.

– Откуда такая ужасная тупость у неплохого человека? Разве ты не понял, что он искал только общества?

– Что за манера искать общества незнакомых людей!

– Но ведь он с тобой немного знаком, и ты предлагал ему помощь. И вот, когда ему стало тоскливо от одиночества, он пришел к тебе. А как тебе бы понравилось жить в чужой стране, где ты никого не знаешь, где тебе все незнакомо и у тебя нет никого из близких?

Мартин поглядел на нее с одной из своих внезапных улыбок.

– Знаешь, иногда мне кажется, что это было бы даже очень приятно.

И ловко увернулся, когда она швырнула в него диванной подушкой.

Лиз, свернувшись в уголке дивана, поглядывала через край кофейной чашки на фон Рендта и его племянника с тем неутолимым любопытством, которое вызывали в ней все люди, события и вещи. До чего же они непохожи! Дядюшка – плотный, видный брюнет, и Иоганн Фишер – высокий, худой, с белокурыми волосами, резко выделяющимися на загорелом лбу, даже, пожалуй, красивый тонкой и изящной красотой. Если бы не его чересчур литературная манера выражаться и не легкий американский акцент, он ничем не отличался бы от десятков ее однокурсников: падающая на глаза прядь, узкие брюки, остроносые туфли – их обычный парадный костюм, который они носят так редко. В отличие от дяди он улыбался не легко, а говорил, только если к нему обращались. Но, возможно, это объяснялось тем, что он чувствовал себя здесь чужим.

Каково это – оказаться чужим в чужой стране у чужих людей, среди которых тебе придется строить свою жизнь, хочешь ты этого или нет? Это как-то ломает человека. Она много раз замечала, что все иммигранты либо заискивающе любезны (как Карл фон Рендт), либо молчаливы и замкнуты, как этот ее новый знакомый, который за все время не произнес почти ни слова.

Прорезав трехсторонний разговор между отцом, тетей Элис и фон Рендтом, она сказала Иоганну:

– Как вы себя чувствуете теперь, когда ваш спутник доставил вас на Луну?

Уголки его рта чуть-чуть дрогнули.

– Именно так, благодарю вас.

– Элизабет! – воскликнула Элис. – Разве можно говорить подобные вещи гостю? Послушать тебя, так Австралия – это… это какая-то заграница.

– Но для него она и есть заграница.

– И еще какая, – согласился Иоганн.

– Он скоро избавится от этого ощущения, – поспешил вмешаться фон Рендт. – Вы, австралийцы, так гостеприимны, что мы быстро осваиваемся и начинаем чувствовать себя как дома.

Лиз поглядела на него с легкой иронией.

– Хотела бы я знать, действительно ли вы так думаете или это еще один способ дать нам понять, какие мы прекрасные люди.