Мартин встал на сторону матери главным образом потому, что школа Св. Этельбурги сохраняла старомодную славу учебного заведения, делающего из своих учениц настоящих леди.

Вот так в семь лет Лиз против воли надела форму, которая лишь незначительно изменилась со времен королевы Виктории, и по утрам полная злости уезжала с Розмари, чтобы днем вернуться в сопровождении Элис, а Лайша семенила рядом с Дональдом за угол в начальную школу, которая не требовала ни формы, ни платы, а взамен давала так много, что вскоре Лайша уже могла восполнять пробелы в образовании Лиз из собственных запасов знаний.

Если бы миссис Белфорд нарочно хотела укрепить дружбу, возникшую только потому, что две маленькие девочки жили рядом и играли вместе, она не могла бы найти лучшего способа. Получи Лиз разрешение ходить в начальную школу, она, несомненно, обзавелась бы там новыми подругами, но кипевшее в ней возмущение помешало ей почувствовать себя своей в школе Св. Этельбурги, где, кроме того, к ней относились с некоторым недоверием, как к девочке, которая, как ни прискорбно, интересуется учением. И Лиз изо дня в день возвращалась домой, послушно целовала бабушку, послушно сообщала ей цензурованную сводку последних школьных событий, пила свое молоко и съедала свой кекс, потом уходила снять форму и полчаса упражнялась в игре на рояле. У нее не было ни музыкального дарования, ни вкуса к этому занятию, но школа Св. Этельбурги поддерживала веру миссис Белфорд в мистическую роль игры на рояле в сотворении настоящих леди. Кончив упражнения, Лиз официально уходила к себе в комнату, громко хлопала дверью и тихонько убегала по черной лестнице, через сад и дыру в изгороди в соседний сад, где они с Лайшей приветствовали друг друга радостными воплями двух задушевных подруг, которые не виделись целые сутки.

Отучить Лиз от этой привычки не удалось ни выговорами, ни наказаниями, а когда бабушка погрозила, что ее, если она и дальше не будет слушаться, отошлют в закрытый пансион, она отрезала:

– Уж лучше пансион, чем школа Святой Этельбурги.

В конце концов ее оставили в покое, уповая на то, что с возрастом эта дружба будет забыта. Родные Лиз были не в силах понять, чем может такой невыносимо интеллигентный дом, как дом Манделей, привлекать маленькую девочку; им даже в голову не приходило, что там она находила и смех и особое тепло семейной жизни, какого не встречала больше нигде.

На кухне ли, в общей комнате или в комнатах Дональда и Лайши Лиз постоянно испытывала бодрящее ощущение, что жизнь в этом доме началась только сегодня. Она не анализировала облегчения, которое испытывала, проскользнув через дыру в изгороди, когда была ребенком, но, став старше, поняла, что за этой изгородью она сбрасывала с себя гнет прабабушки, бабушки и даже отца и тети Элис, точно тяжелое пальто, мешающее двигаться. Дом Манделей принимал ее как ее самое. Их образ жизни служил для ее развивающегося сознания постоянным источником удивления: он принадлежал миру, лежащему вне мира ее семьи, – миру, быть может, страшному и трагичному, но манящему, а в безопасной домашней стезе ее бабушки и тетки или даже в профессиональной ортодоксальности ее отца ничего манящего не было.

Иногда она приглашала Лайшу к себе, и они бесшумно пробирались наверх по черной лестнице. В ее комнате они запирались с книгами, которые она покупала сама, и обсуждали, понимая друг друга с полуслова, темы, понятые лишь наполовину.

Когда ее бабушка выражала недовольство, что она слишком много времени проводит «с этими иностранцами», она возражала:

– Да ведь они такие же австралийцы, как и я. А во многих отношениях даже больше меня. Об истории Австралии и об аборигенах они знают куда больше, чем мы.

Одной этой фразы было бы достаточно, чтобы укрепить опасения бабушки, что знакомство ее внучки с подобными людьми ни к чему хорошему не приведет. Так и вышло: когда Элис, уже после того, как все случилось, смущенно заговорила с Лиз о критическом переломе тринадцатого года ее жизни, та нетерпеливо отмахнулась от объяснений тетки и сказала:

– Я знаю. Я об этом читала.

Более того – на обеспокоенный вопрос тетки последовал такой ответ:

– Спасибо, не надо. Я взяла у Лайши, когда в субботу вдруг началось. Для следующего месяца я куплю сама.

Если бы требовались еще какие-нибудь доказательства, чтобы убедить ее бабушку в губительном влиянии семьи Манделей, то одного этого оказалось бы более чем достаточно: тринадцатилетняя девчонка, совсем посторонняя, присваивает себе привилегию, которая, по мнению миссис Белфорд, принадлежала только матерям, а в их отсутствие – бабушкам и теткам, пусть даже они и не умели ею воспользоваться.

Решительный отказ Лиз продолжать среднее образование в школе Св. Этельбурги расстроил их всех. Экономика миссис Бенсон предсказала, что такая непокорность убьет ее бабушку. Ничего подобного, конечно, не случилось. Наоборот, упрямство Лиз придало старой даме новые силы, и ее последние годы были озарены почти открытой враждебностью к внучке, в которой она начала распознавать собственную силу воли.

Когда Элис (вынужденная в пику матери принять сторону Лиз) заметила, что девочка пошла в Мартина, старуха изрекла тоном, как ей казалось, не допускающим возражений:

– Мужчины – другое дело.

На что Лиз ответила вопросом:

– Почему?

К этому времени она разработала собственные методы.

– Если вы попробуете меня заставить, – заявила она, – я спрячусь на каком-нибудь пароходе и найду себе работу.

Как раз тогда во всех газетах писали об одной тринадцатилетней новозеландской девочке, которая проделала именно это, и семья не могла счесть угрозу Лиз невыполнимой и ни с чем не сообразной.

– Чего же ты хочешь? – неуверенно спросил Мартин, когда его мать воззвала к нему, как к отцу, а потому верховному вершителю судеб своей дочери.

– Я хочу учиться вместе с Лайшей в ее школе, – ответила она прямо, рассчитывая, что чудовищность такого требования обеспечит ей приемлемый компромисс.

Так и произошло. В конце концов они согласились отдать ее в один из больших частных бэрфилдских колледжей, отличавшийся неприятным пристрастием к экзаменам. Она была принята и начала новый период жизни в качестве «Лиз». Каждое утро она уходила в колледж, встречала за углом Лайшу, шла с ней вместе часть дороги, и дружба, с которой безмолвно смирились, поскольку иного выхода все равно не было, продолжалась по-прежнему.

Теперь, когда они учились на одном факультете, эта дружба стала еще крепче.

Лайша спрыгнула с автобуса и перебежала улицу. Ее хмурое лицо говорило о том, насколько серьезно ее задел утренний разговор с отцом.

– Э-эй! – крикнула Лиз, и лицо Лайши сразу прояснилось.

– Ты спасаешь меня от безумия, – сказала она, встряхивая густыми волосами. – О родители, родители!

Приятно возбужденная после своей краткой беседы с незнакомцем, Элис медленно шла по дорожке.

Она остановилась, чтобы сорвать несколько камелий – их восковая прохлада ласково нежила ее пальцы. Из-за дерева она смотрела, как незнакомец открыл калитку Холлоуэев и направился к дому. Что бы ни говорил Мартин, а появление в Уголке нового лица всегда приятно.

Кто бы это мог быть такой? Сама она, где бы ни оказалась, никогда не заговорила бы о «Лаврах» с тоской, как об утраченном родном доме. Это дом Мартина и дом Лиз, а прежде это был дом ее матери и дом ее бабушки. Дед ее почти не жил здесь и, по-видимому, предпочитал колесить по континенту, проверяя, как идут дела на рудниках, совладельцем которых он был. Ее отец, тоже горный инженер, вел ту же скитальческую жизнь и был здесь таким же чужим, как она. Чем старше она становилась, тем меньше ей нравились «Лавры» – стоило ей перешагнуть их порог, и у нее возникало ощущение, будто дом каким-то необъяснимым образом захлопывался вокруг нее, точно капкан.

Она прогуливалась по саду, и привычная теплота Ли-Ли у ее шеи, легкое покалывание то выпускаемых, то втягиваемых коготков действовали на нее успокаивающе. Во всем мире только Ли-Ли принадлежала ей одной.