Рядом с ней остановился автомобиль. Распахнулась дверца.

– Садитесь, Элис, – скомандовал Обри Рейнбоу. – Мы как раз успеем домой до грозы. Как удачно, что я вас заметил!

Элис села, машинально пробормотав слова благодарности. Ее сердце наполнила горечь… Удачно!..

Элис захлопнула окно столовой. Ветер налетал свирепыми порывами, крутя лепестки, сорванные с веток цветущих деревьев. Ей всегда было больно видеть, как быстро они облетают – бессмысленно погубленные, точно ее собственная жизнь.

Она вернулась к столу, прижимая ко лбу ладонь.

– Кажется, у меня разбаливается голова. Это от погоды.

– Очень жаль, – отозвался Мартин, не отрываясь от юридического журнала.

Они уже доедали второе, когда Лиз стремительно сбежала по лестнице и влетела в столовую.

– Тысячу раз прошу прощения, но мне обязательно надо было допечатать все до конца.

Элис приподнялась, но Лиз заставила ее сесть.

– Не беспокойся. Я возьму сама. Супу я не хочу.

Она обычной стремительной походкой пересекла столовую и скрылась в кухне, прежде чем Элис успела ее остановить. Вернулась она с тарелкой, которую держала через посудное полотенце, и, подпрыгивая, перекладывала из руки в руку. Тарелка со стуком опустилась на стол.

– Ой-ой! – Лиз подула на пальцы. – До чего горячая!

– Потому что она слишком долго простояла в духовке. Если бы ты пришла обедать, когда я тебя позвала, она не была бы такой горячей.

Лиз опустилась на стул, с отвращением поглядела на тарелку и отодвинула ее.

– Впрочем, неважно. Я этого все равно есть не буду.

Элис откинула голову и вздернула подбородок – это ее движение всегда ассоциировалось у Лиз со словом «взбрыкнуть».

– Почему же, скажи на милость?

– Так просто. Температура неподходящая.

– Я же объяснила тебе, почему он такой горячий.

– Я не о пироге. Я о погоде. Сейчас слишком жарко для пирога с почками.

– Ну, а что ты будешь делать летом, если уже в сентябре жалуешься на жару?

– Против самой жары я ничего не имею. Я только считаю, что пирог с почками – блюдо для жары неподходящее.

Элис положила свой нож и вилку.

– Ты, кажется, позволяешь себе учить меня, что и когда нам полезно есть?

– Ах, тетя Элис, не надо этого тона. Профессор говорит, что он вреден для моего пищеварения.

– А то, что я жду, когда ты, наконец, соизволишь спуститься к обеду, – это, по-твоему, не влияет на мое пищеварение? Мартин, ты слышал, что сказала твоя дочь?

Мартин поднял голову.

– Боюсь, что нет. Очень интересный разбор законопроекта об ограничительной практике.

– Она отказывается есть пирог с почками.

– Неужели? – Мартин поглядел на Лиз и сказал нараспев: – Доедай обед ты свой, и не будешь ты худой.

Лиз подхватила вторую половину фразы, и они оба рассмеялись.

– Не понимаю, что тут смешного, – поджав губы, сказала Элис.

– Мы смеялись не над тобой, Элис, милая, – ответил Мартин кротким голосом, который он обычно пускал в ход в таких случаях. – Мне просто пришло в голову, что я твержу ей это вот уже двадцать лет, а она все равно такая же длинная и тощая, как я сам.

– Что доказывает доминанту белфордовских генов и хромосом.

– Вовсе нет! – Тон Элис становился все выше. – Белфордовские… как ты их там назвала… представляю я. Я пошла в моего отца, а вы оба – прямые потомки мамы и бабушки.

– Хогбиновская линия, – подсказал Мартин.

– Но с вариациями, – весело добавила Лиз.

– Если ты имеешь в виду свои рыжие волосы, то их ты унаследовала от матери.

Выкрикнув это, Элис поглядела на Мартина, чтобы проверить, услышал ли он, но он с излишней сосредоточенностью листал свой журнал.

Лиз невозмутимо встретила ее взгляд.

– Конечно. Как и еще многое.

Элис стало мучительно больно от мысли, что она способна так себя вести. «Господи! – молилась она про себя. – Почему ты позволяешь, чтобы мной овладевала эта злость?» Она крепко сжала край стола, точно это помогало ей подавить раздражение, и заставила себя сказать спокойно:

– Если ты не хотела на обед пирога с почками, почему ты меня об этом просто не предупредила? Ты же знаешь, что я никогда не заставлю тебя есть то, чего ты не хочешь, хотя ты и очень привередлива.

– Я знаю, душка. Горе в том, что я никогда не знаю заранее, чего мне захочется, а чего нет.

В глазах Лиз была настороженность – тон тети Элис означал, что разговор почти наверное закончится истерическими слезами.

Она подошла к буфету и оглядела десерт.

– М-м! Сказка! – причмокнула она. – Пожалуй, я обойдусь глубокой тарелкой лимонного безе, ананасом и кремовым бисквитом со сливками.

Мартин поглядел на ее наполненную до краев тарелку.

– Ну, пожалуй, этого хватит, чтобы дотянуть до завтра.

– А что вашему высочеству будет угодно скушать завтра утром? – саркастически осведомилась Элис, глядя, как Лиз подцепляет ложкой сбитые сливки.

– В данный момент я хотела бы огромную-преогромную вафлю с кленовым сиропом, – сказала Лиз, снова причмокнув. – Или трехслойный сандвич из поджаренного хлеба с маслом, цыпленком и спаржей.

– На завтрак – вафлю или сандвич из поджаренного хлеба?!

Лиз засмеялась.

– Не обращай на меня внимания, тетя. Это просто одно из тех необъяснимых желаний, какие бывают у беременных женщин. Если ты соорудишь мне завтра гигантский сандвич, у меня, возможно, появится желание поесть земляники.

По радио раздался сигнал проверки времени.

– Боже, как ты разговариваешь! Слушать противно. Иногда я просто удивляюсь, как я еще все это терплю – эти твои дурацкие идеи, а твой отец головы от газеты не поднимет…

– Да, кстати, – сказал Мартин, – ты дала объявление в «Геральд» о стороже для коттеджа?

– Нет. Они берут за это сумасшедшие деньги. Я дам его в местную газету.

– Толку будет гораздо меньше.

Элис вся кипела и, накладывая десерт себе и Мартину, сердито стучала ложкой, а невозмутимый голос диктора сообщал о тревогах мира.

Они считают, что она обязана все для них делать. Что они знают о жгучей боли, терзающей ее с той самой минуты, когда Обри Рейнбоу лишил ее единственного приятного знакомства, которое могло бы завязаться у нее в этом затхлом Уголке?

Часы пробили четверть, и Лиз подскочила.

– Я должна бежать. Я обещала Младшему Маку привезти ему все к половине восьмого, чтобы он успел в типографию. Можно, я возьму машину, папа?

– Не прежде, чем я узнаю, какое еще потрясение вы готовите миру.

Голос Мартина был сух.

Лиз опасливо посмотрела на отца.

– Тебе это действительно интересно или из желания поддержать разговор?

– Я хочу знать, это вполне естественно.

– Для твоего пищеварения будет лучше, если ты останешься в неведении.

– Не кажется ли тебе, что после этого ужаса на прошлой неделе мы имеем право знать, в чем дело? – раздраженно спросила Элис.

– Мне казалось, что мы уже давно согласились предать вышеупомянутое происшествие забвению.

Но Элис это не остановило.

– Как, по-твоему, мы себя чувствовали бы, если бы тебя заперли вместе с остальными?

– Наверное, так же, как родители Чаплина, когда он сжег в Вашингтоне свой военный билет.

– Это non sequitur[5], Элизабет, – строго сказал Мартин. – Если мы, как ты выразилась, и согласились предать это происшествие забвению, то лишь на подразумевавшемся условии, что оно не повторится. И не забудь: нам – всем нам – очень повезло, что сержант узнал тебя, когда ты назвала свою фамилию, не то…

– Не то правосудие свершилось бы согласно требованию закона?

– Это не тема для шуток, – сказал Мартин.

– Я не шучу, – ответила Лиз.

– Для меня было таким ударом, – вмешалась Элис, – когда я увидела в «Геральде» эту твою фотографию с открытым ртом…