– Мы согласились на компромисс.

– Тогда я поздравляю вас обоих. Вы сохранили лучшее от старого и добавили лучшее от нового – превосходное сочетание.

Мартин стиснул зубами мундштук трубки.

– Моя сестра, на мой взгляд, слишком увлекается современным.

– Увлекается – пожалуй. Но в меру.

Взгляд фон Рендта задержался на Элис, и краска разлилась по ее лицу и шее.

– Таковы женщины. В этом их великое очарование. Мы, мужчины, возможно, слишком консервативны.

– Не торопитесь с выводами, вы еще не видели моего кабинета, – вмешалась Лиз. – Он такой современный, что чуть не убил не только папу, но и тетю Элис.

– Больше всего он похож на операционную, – брезгливо сказал Мартин.

Фон Рендт содрогнулся, закрыл глаза и покачал головой.

– Я знаю, что вы имеете в виду. Нет, мисс Элизабет, даже чтобы доставить вам удовольствие, я не могу сказать, что подобный стиль мне нравится. Вы не сочтете меня невежливым, если я скажу, что в таком прекрасном старинном доме это почти святотатство?

– Ну, я рад, что вы на моей стороне, – Мартин немного оттаял. – Моя сестра превратила бы его в последний крик американской архитектуры, если бы я ей позволил.

– Ах, Мартин, ты же знаешь, что это вовсе не так! – Элис сказала это с горячностью, которая никак не оправдывалась темой беседы.

– Я никогда не поверю, что дама с таким тонким вкусом, как ваша сестра, способна на что-либо подобное. Но даже с риском вызвать ее неудовольствие я все-таки скажу, что лучше всего оставить дом таким, какой он есть. Каждый раз, когда я гляжу на него, во мне пробуждается тоска по моему навеки утраченному дому.

– Средневикторианский стиль с примесью псевдоготики? – спросила Лиз. – Неужели и в Европе есть такие ублюдки?

– Конечно. И даже еще более красивые. Вы же, наверное, видели изображения наших церквей и замков?

– Церкви и замки – это другое дело, – возразила Лиз. – Но я считаю, что дом должен быть функционален.

Мартин испустил стон.

– Ну посмотрите, как он нелеп: все эти башенки и крутая крыша, рассчитанная на сильные снегопады! На чердаках невозможно выпрямиться во весь рост, а летом они так накаляются, что, даже когда я была маленькой, я не могла там играть. По-моему, все эти сказочные башенки и жилые чердаки для прислуги неуместны в нашем веке, а в Австралии они и всегда были неуместны.

– В этом случае мы с мистером Белфордом – союзники против вас обеих, хотя я убежден, что мисс Белфорд в своих изменениях не зашла бы так далеко.

Мартин бросил на Лиз торжествующий взгляд.

– Ну разумеется! – негодующе сказала Элис. – Я хотела только заменить эти крошечные окошки хорошими большими окнами.

– Может быть, это получилось бы неплохо, – уступил фон Рендт. – Но с моей эгоистической точки зрения давнего изгнанника, которому дорого напоминание о родном доме, я предпочитаю его именно таким, каков он сейчас.

– А где вы жили с тех пор, как его покинули? – спросила Лиз.

– В Америке, но я почувствовал, что мне было бы трудно провести всю оставшуюся мне жизнь в Штатах. Люди там далеко не так приветливы и гостеприимны, как здесь, в Австралии.

– Гм-м… – Мартин занялся своей трубкой. – А давно вы здесь?

– Ровно столько, сколько требуется для того, чтобы стать истинным новоавстралийцем.

Мартин взглянул на часы, и Элис поспешно спросила:

– Не выпьете ли еще чашечку, мистер фон Рендт?

– С большим удовольствием, если это вас не затруднит. Великолепный кофе.

Он встал и подал ей чашку, поклонившись с грацией, неожиданной для человека такого плотного сложения. Элис улыбнулась ему.

Лиз подумала удивленно: «В этом новом платье она выглядит просто хорошенькой».

– Вы привезли с собой вашу семью? – спросила Элис.

Фон Рендт покачал головой и долго смотрел в свою чашку. Его бородатое лицо выражало глубокую печаль. После подчеркнутой паузы он ответил:

– Нет.

Мартин с тревогой понял, что деловое знакомство начинает переходить в личное. Его раздражение возросло, когда фон Рендт добавил:

– Я не стал бы касаться этой горькой темы, но раз вы отнеслись ко мне не как к чужому, я скажу вам, что у меня нет семьи.

В душе Элис сочувствие боролось с облегчением.

– Простите, если я скажу только, что я потерял свою семью вместе с нашим фамильным поместьем. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как русские отобрали его у нас. Я полагаю, вы извините меня, если я больше ничего не скажу.

Лиз охватила та жалость, которую в ней всегда вызывали люди, которых ураган войны разметал по всем континентам. Даже если они, как сейчас этот человек, откровенно напрашивались на сочувствие, она извиняла их. Как ужасно оказаться в положении, когда приходится напрашиваться на сочувствие!

И, поддавшись порыву, Лиз предложила ему сигарету, хотя он еще не докурил предыдущую.

– Ах, пожалуйста, разрешите мне…

Он достал серебряный портсигар и, открыв, предложил Мартину.

– Может быть, вы захотите попробовать одну из этих западногерманских сигарет? Некоторые утверждают, что мы изготовляем лучшие в мире сигареты.

– Спасибо, но я предпочитаю трубку. Это единственное время дня, когда у меня есть возможность спокойно ее курить.

– Вы мудры, мистер Белфорд. Если я пробуду в вашей стране достаточно долго, я отучусь от скверной привычки к сигаретам и тоже перейду на трубку. Но, может быть, мисс Белфорд не откажется? И мисс Элизабет?

Когда он щелкнул зажигалкой и нагнулся к Элис, Лиз вдруг поразило различие между ее отцом и бородатым иностранцем, галантно склонившимся над ее теткой. О лице фон Рендта можно было судить только но глазам и губам. Она решила, что борода идет мужчинам. Лицо отца по сравнению с этим лицом выглядело каким-то голым. Может быть, именно потому он выработал это сдержанное выражение?

Фон Рендт повернулся к Мартину.

– А теперь я должен еще раз попросить у вас извинения за свое вторжение, но после того, как на нашем банкете я поблагодарил вас от имени нашего клуба, вы так любезно сказали мне, что в случае каких-либо юридических затруднений вы будете рады мне помочь, и я не мог устоять перед искушением. Если бы вы знали, как мы, иммигранты, ценим, что человек с вашей репутацией и положением тратит на нас свое драгоценное время!

Мартин сделал досадливый жест, отклоняя эти комплименты, но было нетрудно заметить, что они ему приятны, Лиз улыбнулась; небольшая доза грубой лести – и вот он уже готов простить нарушение привычного распорядка. Именно эти маленькие человеческие слабости особенно трогали ее, даже когда она злилась на его правоверность.

Фон Рендт продолжал:

– Конечно, вы знаете, что мистер Холлоуэй любезно предложил мне свою квартиру и я переехал туда две недели назад?

Элис поторопилась миновать опасный поворот и спросила почти визгливым голосом:

– Вы думаете поселиться тут надолго?

– Я очень этого хочу… и надеюсь…

Его глаза задержались на ней, и Лиз улыбнулась, заметив, как покраснела Элис.

– Но это такая большая квартира для одного человека! – все так же торопливо продолжала Элис. – Как вы управитесь? Ведь вы, мужчины, так беспомощны!

– У меня очень хорошая экономка. Она из моих краев. Ее муж был убит югославскими бандитами перед самым концом войны.

Элис заахала. Лиз кивнула с сочувственным интересом. Мартин заерзал – нетрудно было заметить, как ему неприятно, что разговор все больше и больше переходит на личные темы.

Фон Рендт повернулся к нему, почтительно наклонив голову: он, несомненно, понимал, что у Мартина, который принялся чистить трубку, его слова сочувствия не вызвали.

– Поскольку мистер Холлоуэй уехал в Канберру на длительный срок, я подумал, что мне следовало бы получить у вас консультацию о моих правах как квартиросъемщика. Я очень устал от жизни в пансионах, и мне хотелось бы обзавестись собственным пристанищем, почувствовать себя устроившимся.

– На этот вопрос я ничего не могу ответить, пока не узнаю условий, на которых вам сдана эта квартира, и остальных обстоятельств, а потому нам лучше отложить его обсуждение до тех лор, пока вы не зайдете ко мне в контору. Мой клерк соберет необходимые сведения.