Нож словно обладал некой аурой безоговорочной чистоты, и в этой чистоте улавливалось некое сумасшествие. Нож завораживал меня своей красотой.

Когда я извлек инструмент из футляра, впервые за пять лет, то заметил на лезвии тонкую пленку ржавчины, словно сталь слегка замутнилась.

Клинок отдавался в ладони необычной тяжестью. Я рубанул им по воздуху, и он издал неожиданно низкий звук. Смочил нож в воде и снова принялся точить. До сих пор мне еще не приходилось этим заниматься. В скобяной лавке, где продавалось точило, мне вкратце объяснили, как им пользоваться, но и только. Я купил два разных бруска.

Предполагалось, что сначала ты точишь нож более грубым камнем, а потом более нежным. Я час обрабатывал нож грубым точилом. Тут требовалось приложить силы, у меня даже пот на лбу выступил.

Я прополоскал лезвие в воде и насухо его обтер. Ржавого налета не стало. Заодно начисто стерлась «манка». Впрочем, мне было легче расстаться с серебристой крупкой, чем мириться с ржавчиной. Когда я поднес клинок к свету, то увидел, что лезвие лишилось своей первозданной чистоты. На смену ей пришел дешевый серебристый блеск.

Затем я обработал нож мелким точилом, прижимая тупую сторону лезвия кончиками пальцев и стараясь сильно не давить. Камень был скользким на ощупь, и наитие подсказывало, что давить не стоит. Так я трудился еще час.

На первый взгляд лезвие особенно не изменилось, хотя некоторая разница улавливалась. Дело было не в гладкости и не в том, как он отражал свет, – просто после столь долгой полировки наконец стало кое-что просматриваться. Я продолжал еще час, надеясь все-таки понять, что же это такое.

Когда я прекратил это занятие, особой разницы-то и не было.

Я сполоснул лезвие, вытер его насухо, и начали проглядывать серебристые крупицы. Стало ясно, что точить клинок можно бесконечно, крупка никуда не денется.

Те немногие знания, коими меня снабдил продавец в магазине, оказались весьма полезны. Лезвие нужно держать под определенным углом, что само по себе оказалось делом нелегким – тут если не поостережешься, можно запросто резануть точило.

Я решил отводить на заточку по часу в день. Если удастся выполнить задуманное, то через неделю будет видна ощутимая разница.

У меня почернели подушечки пальцев.

Поначалу я решил, что каким-то образом был перекрыт ток крови, отсюда чернота. Во всяком случае, на пятна от краски это совсем не походило. Я дважды вымыл руки в горячей воде с мылом, чернота в основном ушла. Выходит, в кожу набились мельчайшие частицы точильного камня.

Вечерело. Я так за день ни разу и не зашел в мастерскую. Это я отметил про себя без сожаления или раскаяния. Когда мне хотелось рисовать, ноги сами вели меня в мастерскую, но никак не раньше.

Я накинул кожаную куртку, обмотался шарфом и вышел на улицу.

Вилла, принадлежавшая компании владельца хижины, находилась в сотне метров от моего жилища. Я частенько там ужинал. Сотрудники, видимо, думали, что оказывают мне услугу, разрешая там столоваться, хотя еда разнообразием не отличалась. Подолгу у них никто не останавливался, и меню практически не обновлялось.

Обыкновенно вестибюль был безлюден, если не считать выходных и праздничных дней. Когда я появился на пороге, чета, содержавшая заведение в порядке, находилась на кухне.

Владелец хижины работал в компании, которая что-то изготавливала и продавала, но что именно, я не уточнял. Мне было попросту неинтересно.

Когда я появился в столовой, там уже сидели две группы гостей: двое мужчин с двумя женщинами и одинокая девушка. Мне приготовили место за ее столиком.

Я поздоровался и сел. Я не возражал, что придется делить с кем-то столик. Успел к этому привыкнуть в тюрьме.

Полагаю, другие обедающие удивились бы, узнай они, что находятся в одном помещении с убийцей. Супружеская пара, следившая за хозяйством, тоже не подозревала, что я отбывал срок.

Смотрители принялись выносить в зал еду. Временами в столовую заглядывал повар, но он так и не проронил ни слова.

В тот день подавали суп, салат и тушеную свинину. Японскую еду готовили только раз в неделю. Для затравки я, как всегда, взял бутылку пива и тарелку маринованной нодзаваны. Зная, что я не притронусь к первому, пока не допью пиво, хозяева не спешили подавать суп.

Четверо за соседним столиком находились в благом расположении духа. На вилле был свой теннисный корт, который они, судя по всему, завтра собирались оккупировать. Моя соседка молча цедила суп.

Наконец мне принесли первое.

– Она приехала рисовать, сэнсэй, – сказала жена смотрителя. Девушка взглянула на меня и кивнула, неловко скрывая застенчивость. На вид ей было лет семнадцать-восемнадцать.

– Пробудет тут до понедельника.

– Понятно. Вы в отпуске?

– Ну, вообще-то я не сотрудница компании. У меня дядюшка здешний служащий.

– Он не рядовой служащий, а управляющий. Он мне как раз сегодня звонил, просил передать вам наилучшие пожелания.

Жена смотрителя, толстая особа, смотрелась рядом с мужем несколько комично. Он выглядел образцовым смотрителем, хотя на самом деле почти ничего не делал, а всю работу выполняла его супруга. Это был приземистый сутулый человек с вечно кислой физиономией.

– Мне нравится рисовать, но я не знаю, как это правильно делать.

– Может, поучите ее, сэнсэй? Вдруг вам понравится?

– Просто рисуйте, как бог на душу положит.

Щеки девушки вспыхнули, и она опустила глаза.

У меня не было учителей, и сам я никого не учил. Как-то само собой пошло. Хотя, конечно, очень многие художники учились в каком-нибудь заведении.

– Что рисуете?

Девушка снова опустила глаза.

– Цветы, пейзажи.

– У сэнсэя такие картины, что с ходу-то и не поймешь. Когда прихожу к нему прибираться, мне всегда это в голову приходит.

– Просто у меня нет таланта.

– У вас столько таланта, что мне и не понять. Сэнсэй, она здесь до понедельника пробудет. Может, просто поболтаете с ней?

С женой смотрителя было легко найти общий язык: веселый нрав, наверно, был ее лучшим качеством. Мне нравились такие типажи. Да и вообще я любил общаться.

– Вы ведь, сэнсэй, только у себя и работаете. На природу не выходите.

– Так что я не только посредственен, но и ленив. Жена смотрителя рассмеялась, сотрясаясь массивным телом. Ее тут же подозвали с соседнего столика, где устроилась компания из четырех человек.

Теперь, оставшись со мной наедине, девушка, судя по всему, еще больше смутилась.

У меня было чувство, что в таких случаях что-то говорят.

– Тяжело, наверно, рисовать на улице. Морозно. Высота нешуточная, мы же на высоте – около тысячи трехсот метров над уровнем моря. В хорошую погоду еще ничего, но только набегут облака – и среди бела дня наступает такая стужа.

– Да я не против. Я себе пуховую куртку купила. Надеваю толстый свитер, перчатки.

– Основательно подготовились.

– Хотела снять номер в гостинице, но дядюшка посоветовал сюда податься – здесь, говорит, дешево и чисто. Я больше трех дней все равно не пробуду. Ну, в лучшем случае четыре. Если б могла, дней десять здесь провела бы.

Типичная женщина: стоило ей разговориться, и пошла трещать без умолку. Жена смотрителя принесла нам тушеной свинины. Девушка тут же умяла всю порцию.

– Люблю я краски осени. Они похожи на краски сердца. У сердца, наверное, такие же цвета.

Ей бы понравился поздний Утрилло. Иными словами, вкусы среднего японца.

– Я три года прожила в Европе. Папа – дипломат. Там и влюбилась в осень.

– Да, европейская осень… Однозначно поклонница Утрилло.

Я жевал мясо и слушал, как она рассказывает. Когда я жил в Нью-Йорке, то несколько раз ездил в Париж. Однажды осенью, но особой любовью или ненавистью к нему не проникся.

Мы поднялись, собираясь уходить, и девушка представилась: Акико Цукада. Сказала, что ей восемнадцать, девятнадцатый пошел. Когда я назвал ей свое имя, она опустила голову и вышла из столовой.