– Господин Номура, наверно, вы на меня разозлитесь и скажете, что я глупость говорю, но это – тот самый камень, который я видел. Да, он другой формы, но это не важно. Я видел его. И когда увидел в галерее картину сэнсэя, было такое чувство, будто я сам это нарисовал. Вот и сейчас то же самое.

Я вырвал набросок из альбома – не слишком аккуратно вышло, и у рисунка получился зазубренный край.

– Бери, дарю.

– Вам не жалко?

– Чепуха. Мне просто захотелось сделать набросок, и только.

– Спасибо. Когда вернусь в Токио, наверно, побоюсь на него смотреть.

– Тогда выбросьте.

– Слушайте, вы что, оба надо мной потешаться вздумали?

Рассерженный Номура вскочил с места. Пожалуй, я переборщил. Осита виду не подал, будто понимает, что здесь происходит.

Я был не так оторван от мира, как Осита, и представлял, каково сейчас Номуре.

– Вы не против, если я попрошу вас уйти?

Осита, не переставая улыбаться, кивнул.

– Мы еще встретимся? – спросил он.

Я не ответил. Разочарованный Номура еле слышно вздохнул.

В сочельник пошел снег.

Начался он днем, а к вечеру все было укутано белым покрывалом.

Когда я подъехал к дому Акико, солнце почти село. Я прибыл, поднялся к ней в мастерскую и встал перед ее портретом.

Елку она не наряжала. Почему-то ни один из нас об этом не обмолвился. Мы пили вино, ели рагу, которое она готовила три дня.

Снег заглушал все внешние звуки, и клацанье столовых приборов было слышно необыкновенно отчетливо.

Мы поели, я поднялся в мастерскую и встал перед холстом. Лицо Акико было почти закончено. На синем фоне Акико безошибочно узнала свое лицо. Стеки. Переплетение линий. Я писал Акико, и не ее вовсе – мои сокровенные мысли излились на полотне в виде цветов и линий, и получилась та самая девушка.

Я смешивал и пробовал и наконец нашел нужную линию и цвет.

Меня охватило спокойствие – ушло напряжение, не осталось сил начинать что-то новое.

– Удивительно. Похоже, ты способен выразить линиями что угодно.

– На то она и абстракция.

– Рисуй еще.

Обычно через час работы я отбрасывал стеки. Наверно, боялся, что удовлетворенность неким образом затянется. Я спустился в гостиную, за мной молча последовала Акико.

– Еще пару дней так порисую.

Через пару дней портрет будет готов. Потом настанет перерыв, когда я не смогу писать – вероятнее всего, просто не найду темы для следующей работы.

Я сел на диван и прислушивался к снегу. Падающий снег издает звук – отчетливый звук, который не способно уловить ухо. Временами я даже ощущал звук тумана.

Акико принесла коньяку – бутыль, которую я позаимствовал из запасов владельца хижины.

– Не садись сегодня за руль, оставайся у меня.

– Так и поступлю. С горы ехать страшнее, чем подниматься на гору.

– Знаешь, так смешно слышать от тебя рассуждения о страхе.

Акико засмеялась.

Я прислушивался к звуку снега и размышлял, как правильнее будет назвать то, что испытывает ко мне Акико: страстью или влюбленностью. Можно было использовать и другие слова, но эти вполне отражали суть различия. В любом случае я не привык слишком вдумываться в слова.

Акико присела рядом на кушетке. Тихо посмеиваясь своим мыслям, я коснулся ее волос. Ощутил что-то вроде ностальгии по ушедшей юности. Мне даже ненадолго понравилось это чувство.

– Я засыпаю, – сказала Акико.

Мне спать не хотелось, да и ей, вероятно, тоже.

Мы встали и пошли в спальню. Я разделся, прохладный воздух пощипывал кожу. Кровать тоже была холодной. Мы обнялись. Было темно: сквозь занавешенные шторы исходило слабое свечение снега. Наши тела согрелись.

На следующий день я провел в мастерской два часа и закончил картину. Синий фон рассекали алые и красновато-коричневые линии. Существовавшая внутри меня Акико явственно проступила на полотне – словами такого не выразить. Настоящая Акико внимательно изучала полотно.

– Я поехал: хочу другую картину дописать, – сказал я, но хозяйка не обратила внимания на мои слова: она статуей замерла перед полотном. Я вяло доехал до хижины по запорошенной снегом дороге.

В мастерской ждала «Нагая Акико».

Решив обойтись без утренней пробежки, я встал к холсту.

Через пятнадцать минут после того, как я взял в руки кисть, весь вымок от пота. Через полчаса уже приходилось отираться полотенцем.

Меня то и дело одолевала иллюзия, что будто бы я обнимаю обнаженное тело девушки. В неистовстве я рисовал и постанывал. Вернулись силы, меня переполняла уверенность в себе. Дыхание стало прерывистым, я кричал. Пот стекал со лба, затмевая все перед глазами. Я мысленно сжимал в руках изображение Акико.

Когда я пришел в себя, уже наступил вечер.

Картина была завершена.

Я отбросил кисть, палитру и провалился в небытие. Чувство самореализации сменилось внутренней пустотой. И в тоже самое время я испытывал небывалое удовлетворение.

Закурил. В темноте шевелилось тело нарисованной Акико. На ее лице улавливалась улыбка. Я сел на пол и сидел, пока не стало зябко.

Медленно встал, спустился в гостиную и развел в камине огонь. Пламя разгоралось неспешно, в очаге потрескивали сухие поленца.

Я наполнил ванну водой.

Раздевшись в гостиной, пошел в ванную и долго отмокал в теплой воде. Снова пошел снег – мне не надо было смотреть в окно, чтобы это почувствовать.

Я вышел из ванной, надел чистое белье, свежую рубашку, свитер, брюки.

Комната прогрелась. На улице, как я был уверен, шел снег. Я достал из холодильника колбасы, сыра, открыл банку сардин. Все это поставил поближе к огню.

Принялся пить коньяк.

Зазвонил телефон.

– Опять снегопад.

– Чем занимаешься?

– Весь день смотрела на картину. В какой бы форме я ни предстала, все равно это я. Совершенно не то, что смотреть на себя в зеркало. Вроде как взглянула на потаенные стороны своего существа, жуть какая.

– Это не ты, а моя Акико.

– Скажи, что не будешь смеяться.

– О чем ты?

– Теперь я хочу тебя нарисовать. Мне надо написать своего наставника, сэнсэя. Теми самыми стеками, которые ты для меня выточил.

– Это повод для смеха?

– Просто я побоялась.

Акико умолкла, я тоже ничего не говорил.

Сейчас она превращалась из девушки в женщину, и мне стало совершенно ясно, что к ней меня привлек не дешевый блеск молодости, а нечто другое. Была в Акико какая-то немочь. Акико недужила – тем же недугом, что и я, только в силу своих нежных лет этого она еще не понимала.

– Я сегодня не приду.

– Ничего, я по твоему голосу поняла. Ты такой изможденный и в то же время исполненный жизнью.

– Может, ты и права.

В банке с сардинами закипело масло. Я подхватил жестянку пальцами, поставил ее на стол. Меня разморило от жара.

– Спокойной ночи, – проговорил я.

– Теперь, наверно, буду хорошо спать – потому что голос твой услышала.

– Поспи.

Я повесил трубку.

Подложил в огонь большое полено и наблюдал, как к нему подбираются языки пламени.

Время от времени отправлял в рот кусочек сыра, или колбасы, или сардинку, потягивая коньяк.

В основном я либо немного хмелею, либо окончательно набираюсь. Теперь же я был просто пьян – давненько со мной такого не случалось, после тюрьмы уж точно.

Я впал в ступор. Когда коньячная бутылка опустела наполовину, я пришел в себя. Вся еда куда-то делась.

Спать я не пошел – просто сидел и смотрел на огонь. О живописи я даже и не помышлял: я понял, что рисовал исключительно ради самого процесса.

Время от времени перегорало какое-нибудь поленце, с треском распадаясь пополам. Я брал кочергу и сгребал половинки в одну кучу, и скоро пламя разгоралось с новой силой.

Когда от содержимого бутылки осталась всего лишь треть, я наконец поднялся.

Побегать пришлось чуть подольше – необходимо было выгнать с потом последствия вчерашнего дебоша. Похмельем я бы это не назвал, просто не покидало чувство, что в голове полным-полно воды. Тропу, по которой я обычно бегал, занесло снегом, и временами я утопал по колено. Вопреки обыкновению дышалось тяжело, из глотки вырывались клубы густого белого пара.