Я то и дело отпускал подобные комментарии в ответ на вопрошающий взгляд кого-нибудь из парочки.

– Странно. Когда я рисую один, то раздражаюсь, а вижу ее работу – успокаиваюсь. И так постоянно.

– Лучше перестань рисовать.

– Я совсем безнадежен?

В одиночку да, он был безнадежен. Ему всегда будет нужен кто-то, кто даст ему недостающее.

Впрочем, ни одному из них я не мог сказать этого напрямую. Их встреча казалась судьбоносной. Может быть, отчасти я приложил к тому руку. В любом случае они дополняли друг друга так, как мне и не снилось.

Похоже, Осита начисто забыл о том, что убил Номуру и скрывается от закона. Акико тоже, как видно, забыла, что до недавних пор спала со мной.

В отличии от Оситы я не мог дать ей того, в чем она нуждалась. Наверно, потому, что научился сам исправлять свои упущения либо, если сделать это не удавалось, обходился так, что они становились незаметны. Как бы там ни было, мне не требовался другой человек, для того чтобы заполнить свой недостаток.

Или я заблуждался? Может быть, дело в том, что мне попросту никто не был нужен.

– Мне иногда хочется переспать и с сэнсэем, – говорила Акико.

Осита слышал, но не подал виду, что это его каким-то образом задевает. Я с Акико больше не хотел сближаться – теперь, на ее уровне, я просто не смог бы этого сделать.

Вместо этого я брал лист бумаги – их вокруг валялось в изобилии – и на скорую руку делал набросок. Рисовал объедки, свисающую с потолка драпировку, стопы и кисти рук Акико с Оситой. Увидев мои рисунки, они умолкали. Потом кто-то из них что-то мычал другому низким, одурелым голосом, оба бросались в спальню и принимались сношаться.

Может, я приходил как раз для того, чтобы нанести этот удар и понаблюдать за реакцией. Может, хотел увидеть, далеко ли зайдет их совместное творчество.

Временами я пускал их помыться в своей ванной, и после них комната была пропитана тяжелой атмосферой секса. Причем не столько «атмосферой», сколько вполне обоняемыми запахами.

Они днями не вылезали из дома Акико. Я даже начал привозить им краски и холст. «Ситроен» будто прирос к хижине, а в снегу не было других отпечатков, кроме моих.

Вернувшись к себе, я встал к холсту. Хотелось что-нибудь нарисовать, не полагаясь на навыки. Я пытался начисто выбить из себя приобретенные с годами умения. Хотел, чтобы кисть перестала слушаться, но рука двигалась будто сама собой, как я ни пытался ей мешать.

Я рисовал, и холст покрывался краской. Я наносил ее снова и снова, упорно, упрямо. Не испытывая ни злости, ни отчаяния, я спокойно покрывал полотно цветом, а потом счищал его ножом.

Я видел, что, приложив небольшое усилие, смогу что-то нарисовать: надо только еще поскоблить полотно, и картина будет готова.

Впрочем, для этого мне требовалось что-то еще. Наконец я понял, что посещал своих знакомцев в доме Акико как раз в поисках этого самого недостающего.

Возможно, я надеялся чему-то у них научиться. Или, вернее сказать, что-то у них украсть.

Нацуэ снова приехала меня проведать, уже во второй раз. Подобно тому, как матери проверяют за ребенком домашнюю работу, она посмотрела на холст в мастерской и в тот же день уехала, позанимавшись со мной сексом.

О живописи она не заговаривала.

Отяжелевшие небеса грозили снегопадом. Вечером заявился очередной гость – воспитанный молодой человек, назвавшийся младшим братом Оситы. Впрочем, между братьями не улавливалось ни малейшего сходства – они разительно отличались как внешне, так и по характеру.

– Брат часто о вас рассказывал. Восхищался вашими полотнами. Я их видел в галерее.

– И что?

Этот человек не производил на меня никакого впечатления, я не оценивал, хороший он или плохой. Просто объект, который стоит в моей прихожей.

– Я ищу брата.

– Сюда уже наведывалась полиция, и не раз.

– Полиция тоже его разыскивает – он ведь кого-то убил.

– Как и три года назад. Его признали невменяемым, поэтому не осудили.

– Это брат вам рассказывал?

– Брат? Не знаю. По-моему, я слышал эту историю от человека, которого он убил. Его звали Номура. В любом случае, даже если вашего брата поймают, в тюрьму он не сядет.

– Может, и так, но наша семья несет бремя ответственности. Мы все обыскали – нигде его нет. Вы – последняя зацепка.

– Я ничего не знаю, о чем неоднократно заявлял полиции.

– Это правда?

– Если увижу вашего брата, поставлю вас в известность.

– Он должен лежать в больнице. Иначе трагедия может повториться. Родители до смерти обеспокоены.

Не факт, что Осита снова начнет убивать. Впрочем, нормальному человеку этого не объяснишь.

– Если увижу его, сообщу в полицию. Вот все, что я могу для вас сделать.

Больше я ничего не сказал.

Падал снег.

Тяжелый, мокрый снег. Температура была на несколько градусов выше, чем полагается в середине зимы. Падающий снег, не успев припорошить землю, тут же замерзал на предрассветном морозце. К утру он становился твердый и рыхлый, как шербет, и идти было трудно.

Я по своему обыкновению вышел на пробежку, и штанины промокли и отяжелели от налипшего снега. Раньше снег легко было стряхнуть рукой, даже если утонешь в сугробе по колено.

Звонила Акико – редкое событие в последнее время. Сказала, что Осита заперся в спальне и не выходит. Надо полагать, проникнуть внутрь она не пыталась. Я знал, что Осита начал к себе прислушиваться. Казалось, он замкнулся в себе – на самом же деле он отчаянно пытался ощутить, что же внутри него происходит. Он заглядывал, толкал, прорывался.

– Не трогай его.

– Я понимаю, что, по-твоему, каждый в конце концов будет сам за себя, но мы пока до этой стадии не дошли. Мы еще в процессе и нужны друг другу.

– Это ты так думаешь, а он уже начал различать свой мир.

– Ты ничего не понимаешь. Я – это он, а он – это я. Его мир – мой мир.

– Я понимаю, но это только на твой взгляд.

– Почем тебе знать?

– Достаточно посмотреть на его рисунки.

Акико умолкла. Я слышал ее прерывистое дыхание.

– Оставь его, пусть побудет один.

– Нет. Ты должен заставить его выйти из спальни. Пожалуйста, сэнсэй.

– Он выйдет. Когда потребуется, он выйдет. Он не сможет составить полную картину мира без посторонней помощи.

– А если не выйдет?

– Выйдет. Вопрос в другом: будешь ли ты ему нужна. Ты не согласна?

– Почему ты такой злой?

– Когда начнешь писать собственные картины, поймешь, злой я или не злой.

Я положил трубку.

В тот день я не пошел к Акико. Не ложился допоздна, соскребая с полотна краску, снова накладывая ее и снова соскребая, бесконечно. На следующий день после полудня приехала Нацуэ.

– Я продала ту картину. Нашелся покупатель: какой-то нувориш, впервые о нем слышу.

– Ты не поленилась приехать из Токио, чтобы поделиться прискорбной вестью?

– Да нет же, это отлично. Такие покупатели целиком полагаются на мнение критиков. Это значит, что критики всерьез за тебя взялись.

Приняв душ, Нацуэ переоделась в халат, который захватила с собой.

– Я пока не поняла, пошел ли массовый спрос на твои картины. Популярность – не такая плохая штука. Многие творения благополучно пережили пик популярности и стали шедеврами. Ты потихоньку обретаешь статус гиганта.

– И что дальше?

Под полой халата сверкнули белые бедра Нацуэ.

Как-то не увязывались между собой купальный халат и накрашенное лицо, однако было в этом что-то притягательное.

– Ты не смываешь косметику, когда принимаешь душ?

– Накладывать макияж – кропотливое занятие, особенно в мои-то годы. После душа немного подправляю, и все. Снимаю только перед сном.

– Тебе не обязательно выглядеть столь живописно. То есть под душем ты моешь только тело?

– Тебе действительно кажется, что я живописна? Всего-то зима прошла, а человек изменился – тем более просидев всю зиму в своем собственном мирке. Когда снова выйдешь на люди, многие барьеры снимутся. Ты огрубел, это вроде защитного панциря.