Однако в воображении художника нет места четким формам. Форма сходит с кончиков пальцев, и не важно, держал ли в уме некую форму или нет.

Картина выходила неплохая, подумал я и медленно разрезал полотно ножом.

Нацуэ была в восторге от полотна.

– Это моя картина, забираю, – сказала она. Когда я ее закончил, мне было все равно, кто ее заберет – Нацуэ или кто другой. Это касалось и неоконченных полотен, от которых мне хотелось избавиться.

Когда она сказала, что картина теперь ее, мне это полотно тут же стало казаться предельно скучным – полотно, которое некогда казалось вполне удавшимся. И не из-за того, что Нацуэ решила его присвоить. Просто я вдруг понял: каждому художнику нравится то, что у него получилось. И я таким становился. Нельзя вдаваться в самолюбование.

Когда я порезал полотно, то почувствовал облегчение, будто я от чего-то освободился.

Видела бы Нацуэ, что я творю, с ней бы припадок случился. Она-то уж наверняка собиралась заломить за «шедевр» хорошую цену. Эти мысли повергли меня в легкое уныние. Мы с ней несколько раз были близки, и я знал, что женщина она неплохая. И думает не только о деньгах. Ей нравились мои картины, просто она не умела иначе это выразить.

Я продолжал двигаться – до тех пор, пока я способен двигаться, со мной все в порядке. В свободное время я выстругивал стеки. Когда на улице темнело, я пил.

Алкоголь не был для меня попыткой сбежать. Напиваться вошло в привычку, стало в порядке вещей. Во хмелю на меня находило что-то вроде пробуждения.

Акико приехала десятого декабря.

– Я живу на вилле минутах в пятнадцати езды отсюда. Там нет такого камина, но зато есть отопительная система.

– Невероятно. Вы решили остаться здесь на всю зиму?

– Родители моей подруги уехали в Канаду, а она уезжает туда на зимние каникулы. Так что они даже рады, что дом зимой пустовать не будет.

– А ваши родители тоже за границей?

– Сколько себя помню, они всегда уезжали. Мы даже на Рождество не виделись и на Новый год.

Акико засмеялась. Когда она смеялась, у нее становилось взрослое лицо.

Я пожал плечами и вернулся к камину.

– Вы все еще хотите, чтобы я вас нарисовал?

– А вам не хочется?

– Я первым задал вопрос.

– Сделайте одолжение. Если можно, маслом.

– Вы видели мои наброски. Что думаете?

– Не знаю. Я могла бы наговорить банальностей, но когда я на них смотрю – ну, не знаю. Исполнение изумительное, но о полотнах в таких словах не говорят.

– Ходите вокруг да около.

– А кроме техники, я чувствую, что здесь… не только в ней дело. Может быть, о таком вообще не стоит говорить вслух.

Я закурил. Акику сунула в губы тонкую ментоловую сигарету.

– Вам же восемнадцать?

– Девятнадцать исполнилось.

– В любом случае двадцати еще нет.

– Это единственное, в чем я переплюнула отца. Курю с пятнадцати.

Я взглянул на огонь. В очаге дружно потрескивали сухие поленья.

– Ну так как, в масле?

– Вы переключились на абстракции, вам не странно рисовать людей?

– Не знаю. Живопись это живопись. Из всего, что видят мои глаза, я не знаю, что бы мне хотелось нарисовать, поэтому предпочитаю абстракции. Если взгляд на что-нибудь ляжет, буду рисовать людей и натюрморты.

– Значит, в этом дело? А я думала, просто не хочется заслонять себя вещами.

– Что вы подразумеваете под вещами?

– Людьми, к примеру. Вас, наверно, люди раздражают. Поэтому и не хотите их рисовать. Или пейзажи: осенние цвета вам кажутся фальшивыми. А ведь они все равно существуют – люди и осень.

Я затушил сигарету и подкинул в камин пару поленец.

Кажется, я понимал, к чему клонит Акико: что я слишком зациклен на своем внутреннем мире и не желаю замечать его внешних проявлений. В глубине души я понимал, что такой подход неверен: в конце концов, у человека пять чувств.

– Простите. Я говорю бестактности.

– А у меня как раз проснулось желание порисовать.

– Правда?

– Да, и, пожалуй, даже в масле.

Акико засмеялась. Было в этом смехе что-то, не связанное с ее дальнейшими словами, некое приглашение.

– А хотите, порисуйте у меня на вилле. Полезно для перемены настроения. Там совсем другое настроение – тут даже атмосфера какая-то абстрактная.

– Вы со мной говорите, как со студентом. Откуда этот менторский тон?

– Простите.

– Раз уж мы об этом заговорили, я понимаю только то, что творится у меня в голове.

– Можно посмотреть, что у вас наверху?

Акико встала. У девушки был свой подход к этим вещам: не сказал «нет», значит, понимай «да».

Она поднялась наверх и какое-то время там пробыла. В ожидании я успел выкурить две сигареты.

– Зачем вы это сделали?

Она вернулась, и у нее дрожал голос.

Я оставил на подрамнике изрезанное полотно. Новое натягивать не хотелось – я все равно еще не придумал, что писать.

– Мне так нравилась эта картина. Она была замечательная.

– Бывает, кажется, картина вот-вот сорвется с полотна и оживет – правда, такого еще не случалось. Вот и эта такая же.

Акико затаила дыхание.

Мне хотелось сказать, что тому, кто ее нарисовал, это нравилось, но облечь мысль в слова не мог.

– Сначала был просто чистый холст.

– Понятно.

– Я очень надеялся, что вы поймете.

– Вам не понравилось то, что там было, или вы начали себя ненавидеть? Ведь не начали?

Акико снова села.

– Лучше порисуйте на моей вилле.

– Не вижу препятствий.

Гостья внимательно на меня смотрела, не отводя взгляда. От неловкости я принялся шарить по карманам в поисках сигарет.

– Вы не против, если я приберусь в мастерской?

– Не надо, оставьте до поры. Может, захочу написать следующее полотно – тогда посмотрим.

– Хорошо.

– Смотреть разрешаю все, но при одном условии: ничего не трогать.

Акико кивнула.

Было еще не поздно. Небо затянуло тучами, но дождь не собирался. Такая погода стояла уже несколько дней.

– Хотите прогуляться?

– Прямо сейчас?

– Давайте покатаемся на вашем «ситроене». Интересно посмотреть, что там у вас за вилла.

– Только не сейчас. Я еще покупки не разобрала. Там не прибрано.

– Я не собираюсь грязь выискивать, мне просто интересно, какое там освещение.

Я встал. Рядом с Акико я терялся. Делать наброски в ее присутствии – еще куда ни шло, но общаться с ней лицом к лицу…

Выпив чашечку кофе, я надел пальто и взял шарф. Тогда я не задумывался о зимней одежде.

В разгар зимы отыскать в природе насекомых трудно, но возможно. Всякая хитиновая мелочь в изобилии пряталась под трухлявыми стволами. В ясные дни она замирала на камнях и грелась в лучах солнца.

Дома насекомых было больше, чем на улице: в ванной, на кухне, возле очага. Пауков искать вообще не приходилось, они висели на виду, а когда я подкидывал в огонь очередное поленце, взбирались по нитке и словно парили по воздуху.

Поиск этой мелюзги был для меня способом убить время. Если в какой-то день ноги отказывались нести в мастерскую, в моем распоряжении было море времени.

Поймав зазевавшуюся козявку, я пускал ее поползать по ладони, а потом давил. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня ужалил, но ядовитых, судя по всему, не попадалось. Убитых насекомых я швырял в огонь.

После обеда ходил на виллу, которую снимала Акико. Домик был небольшой: гостиная, кухня да две спальни на втором этаже.

Мне не требовалось естественного освещения, чтобы рисовать девушку. Я не пытался изобразить ничего такого, что требовало бы хорошего света – от самой Акико будто исходило сияние. Именно его я и пытался уловить.

Наступил мертвый сезон, и в окрестных виллах не было следов человеческого пребывания. Ночью стояла тишь, словно на дне океана, и безмолвие нарушал лишь шорох угля по бумаге, когда я делал наброски.