Осита положил трубку.
– Полицейские обложили дом Акико.
– Ты уверен?
– Они с самого начала сохраняли целостность картины – не за одним мной следили. Профессионалы.
– И что теперь?
– Я ничем не могу помочь.
– Вот именно.
Нацуэ пристально на меня взглянула.
– Ты ведь пытался все это время что-нибудь предпринять?
– Не знаю, зачем мне это было нужно – я поддерживал с ними связь, беспокоился о них. Наверно, я чувствовал, что этим все и закончится. Знаешь, мне сейчас кажется, что чисто умозрительно я знал: то, что вынуждало нас рисовать, обрело человеческую форму, воплотилось в жизнь.
Нацуэ закурила.
– Все настолько запущено, теперь бесполезно об этом говорить.
– Осита уже смирился, что полиция ворвется в хижину и его арестует. И еще у него предчувствие, что порядок вещей может измениться.
Я закурил и встал у окна. Террасу постепенно заносило снегом.
Я не думал, что теперь можно предпринять. В ушах звучали слова Оситы, снова и снова: «Я пришел из твоего сердца». На его месте должен был быть я, но я струсил, пошел на попятную, удалился туда, где был недосягаем для Оситы и Акико, как бы они ни старались до меня дотянуться. Сидел и наблюдал за ними.
Я сотворил несколько работ. Они были не настолько хороши, чтобы успокаивать себя мыслью, что друзей я принес в жертву искусству. Эти двое оставили после себя лишь альбом с бледными растекшимися акварелями, намалеванными по-детски, но тем не менее стоящими – гораздо более стоящими, чем любая из моих картин.
Нацуэ рассматривала рисунки, перелистывая альбом, страница за страницей. В обшей сложности здесь было шесть работ. Осита с Акико переговаривались друг с другом посредством того, что не являлось словами.
– С точки зрения техники – дрянь.
– Тогда как назвать картины, в которых нет ничего, кроме техники?
– Верно улавливаешь. Это – шедевры. Тут без вопросов, истинное искусство. Этим все сказано.
– Старею.
– Сколько тебе, тридцать девять?
– Сорок исполнилось. Возраст тут ни при чем: просто чувствую, что я слишком долго рисовал. У них есть то, чего я уже напрочь лишен. Если на то пошло, то я – исчерпавший себя художник, который пытался их «ограбить».
– Ты это подразумеваешь под старостью?
– Пожалуй.
Я потянулся к телефону. Линия была занята. Либо кто-то из них разговаривает по телефону, либо трубка плохо лежит.
– И что теперь?
– Подожду. Больше я не в силах ничего предпринять.
– Они друг друга любят. И ненавидят. Они чувствуют друг к другу то же самое, что и к себе.
К дому приблизилась машина, похожая на патрульную. Из нее вышли двое полицейских и направились к дому.
– Койти Осита взял заложницу и забаррикадировался в доме. Заложница – Акико Цукада девятнадцати лет. Она снимает дом у знакомых. Скорее всего вы о ней не слышали.
Я смолчал. Пока намерения полицейских были мне не ясны.
– Мы поддерживаем телефонную связь с домом. Трубку взяла Акико Цукада. Она сказала, что, если мы не отведем своих людей, Койти Осита с ней расправится.
– И что?
– Нам бы хотелось, чтобы вы поговорили с Оситой.
– Там его брат.
– Он уже пытался – ничего не вышло.
Без сомнения, брат был на взводе – до такой степени, что ему самому впору было оказывать психиатрическую помощь. По крайней мере это угадывалось в лицах полицейских.
– Откровенно говоря, мы в растерянности. Есть в этом деле один нюанс, который не вписывается в стандартную ситуацию взятия заложников. Складывается ощущение, что Акико Цукада защищает Оситу, человека, скрывающегося от закона. Впрочем, она настаивает на том, что ее взяли в заложницы.
– А что, полицейские не могут принять меры, которые сами собой напрашиваются?
– И какие же это меры?
– Прекратить осаду. Если вы отзовете силы и выждете три дня, я надеюсь, мне удастся уговорить Оситу добровольно сдаться властям.
– Вы действительно считаете, что полиция в силах принимать подобные решения, сэнсэй?
Детективу было не больше тридцати, однако он был мрачен, как старик.
– Я не смогу его убедить, пока вы не отзовете своих людей.
– У меня такое чувство, что случится трагедия. Я двадцать минут разговаривал по телефону с Акико Цукадой, и очень мне все это не понравилось. Оцепив дом, мы допустили трагическую ошибку. Теперь уже ничего не изменишь.
– А столичная полиция чем занимается? Они же не отступали от Оситы ни на шаг.
– Уже на месте. Это они окружили хижину силами местного подразделения. Я – из штаба префектуры. Когда мы прибыли на место, территория уже была взята в оцепление.
– Уникальный случай. От полицейских штучек тут толку никакого. А мне вы не собираетесь давать карт-бланш, так я понимаю?
– Там телевизионщиков съехалось…
– Дайте подумать, каким образом я могу его переубедить. Как только что-нибудь созреет, прибуду на место.
– Когда будете выезжать, сообщите. Столичная полиция против того, чтобы вас задействовать – распоряжение поступило с самых верхов.
Я кивнул.
– Что связывает этих двоих?
– Сложно объяснить.
Лицо детектива стало мрачнее тучи. Без лишних слов он кивнул и направился к патрульной машине.
– Этот легавый что-то пронюхал, – поговорила Нацуэ. Мы долго молчали. Я понял, что наступил вечер, даже не глядя на часы. Раздался звонок.
– Это я, Осита. Мне названивают полицейские. Я постоянно кладу трубку. С трудом до вас дозвонился. У нас тут такое кино – прожектора на крыше, и снег кружится в лучах света.
Осита говорил ровным, спокойным голосом.
– Как Акико?
– Прикорнула на диване, но скоро, наверное, проснется. Она надеется, что это дурной сон, и когда она откроет глаза, все исчезнет. Наверно, поэтому ей удалось заснуть.
– Осита, ты не хочешь поехать в больницу? Какое-то время порисуешь там.
– Это вы говорите, сэнсэй? Я не смогу там рисовать.
– Пожалуй, что так.
– Не волнуйтесь. Я пришел из вашего сердца, туда же и вернусь.
– А что с девушкой будет?
– Это ее дело. Ей самой решать – уйти или остаться, никто не неволит. Она сама ведет переговоры с полицией.
– Вряд ли она захочет тебя оставить.
– Я тоже не хочу, чтобы она уходила. Мне нечего было на это ответить.
– На улице яркий свет, но так тихо. Очень тихо. Ах да… Я хотел спросить вас кое о чем. Как вам те акварели?
– Истинное искусство. Ты понимаешь мои картины, а я – твои.
– Точно.
– Вряд ли кто-то еще сможет их понять. Да тебе это и не нужно.
– Все верно. Я не собираюсь становиться художником. И она не собирается. Жаль, что вы не с нами. Акико говорит, что невозможно – вы можете рисовать только в одиночестве.
– Что сделать с акварелями?
– Выбросьте.
– А если я их оставлю себе?
– Пожалуйста, я не против. Делайте с ними что хотите, мы их уже нарисовали.
Последняя фраза пронзила все мое существо. «Мы их уже нарисовали».
– Все, я кладу трубку.
– Зачем ты показал мне картины, которые уже нарисовал?
Я с силой произнес эти слова.
– Потому что ты – наша часть, сэнсэй. Наша с Акико.
– У тебя есть она, а ты – у нее.
– Мы – единое существо, мы друг с другом нераздельны.
– Понятно.
– Акико проснулась. Не смотрит на меня. Расставляет в ряд бутылки со скипидаром.
Она не собиралась рисовать, но я не мог выдавить из себя слово «остановись».
– Я кладу трубку.
Он дал отбой, а я так и стоял, сжимая трубку в руках.
За окнами смеркалось, но непроглядной тьмы не наступало из-за падающих на землю белых хлопьев. Я беспрерывно курил.
– Нацуэ, налей выпить.
– Не поедешь к ним?
– Я вижу цвет краха. Сейчас меня осенило, что именно этот цвет я и хотел увидеть, когда свел тех двоих. Я жаждал засвидетельствовать собственный крах. Просто если бы это случилось со мной, я бы уже ничего не увидел.
– Да нет, его можно увидеть в процессе. Ты хотел использовать этот цвет на полотне, на полотне жизни тех двоих.
