– Председатель Вседруписа Берлиоз сегодня под трамвай попал.

– Он под трамвай попал, говорят?

– Его убил инженер.

– Толкнул, что ли, под трамвай?

– Да не толкнул! – Иван раздражился, – почему такое детское понимание вещей. Убил – значит толкнул! Он пальцем не коснулся Антона. Такой вам толкнёт!

– А кто-нибудь ещё видел кроме вас этого инженера?

– Я один. То-то и беда.

– Фамилию его знаете?

– На «Be» фамилия, – хмуро ответил Иван. И стал потирать лоб.

– Инженер Наве?

– Да не Наве, а на букву «Be» фамилия. Не прочитал я до конца на карточке фамилию. Да ну тебя тоже к чёрту. Что за допросчик такой нашёлся! Убирайтесь вы от меня! Где выход?

– Помилуйте, – воскликнул доктор, – у меня и в мыслях не было допрашивать вас! Но ведь вы сообщаете такие важные вещи об убийстве, которого вы были свидетелем… Быть может, здесь можно чем-нибудь помочь…

– Ну, вот именно, а эти негодяи волокут куда-то! – вскричал Иван.

– Ну вот! – вскричал и доктор, – возможно здесь недоразумение!.. Скажите же, какие меры вы приняли, чтобы поймать этого инженера?

– Слава тебе Господи, ты не вредитель, а молодец! – и Иван потянулся поцеловать, – меры я принял такие: первым делом с Москвы-реки бросился в Кремль, но у Спасских ворот стремянные стрельцы не пустили! Иди, говорят, Божий человек, проспись.

– Скажите! – воскликнул врач и головой покачал, а Рюхин забыл про обиды и вытянул шею.

– Ну-те-с, ну-те-с, – говорил врач крайне заинтересованный, и женщина за столом развернула лист и стала записывать. Санитары стояли тихо и руки держали по швам, не сводили с Ивана Безродного глаз. Часы стучали.

– Вооружённые были стрельцы?

– Пищали в руках, как полагается, – продолжал Иван, – тут я, понимаешь ли, вижу, ничего не поделаешь, и брызнул за ним на телеграф, а он проклятый вышел на Остоженку, я за ним в квартиру, а там голая гражданка в мыле и в ванне, я тут подобрал иконку и пришпилил её к груди, потому что без иконки его не поймать… Ну… – тут Иван поднял голову, глянул на часы и ахнул.

– Батюшки, одиннадцать, – закричал он, – а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где у вас телефон?..

Один из санитаров тотчас загородил его спиной, но врач приказал:

– Пропустите к телефону.

И Иван уцепился за трубку и вытаращил глаза на блестящие чашки звонков. В это время женщина тихо спросила Рюхина:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

– Родные в Москве есть?

– Нету.

– Член профсоюза?

Рюхин кивнул. Женщина записала.

– Дайте Кремль, – сказал вдруг Иван в трубку, в комнате воцарилось молчание. – Кремль? Передайте в Совнарком, чтобы послали сейчас же отряд на мотоциклетках в психиатрическую лечебницу… Говорит Бездомный… Инженера ловить, который Москву погубит… Дура. Дура, – вскричал Иван и грохнул трубкой, – вредительница! – и с трубки соскочил рупор.

Санитар тотчас повесил трубку на крюк и загородил телефон.

– Не надо браниться в телефон! – заметил врач.

– Ну-ка, пустите-ка меня, – попросил Иван и стал искать выхода, но выход как сквозь землю провалился.

– Ну, помилуйте, – заметил врач, – куда вам сейчас идти. Поздно, вы не одеты. Я настойчиво советую вам переночевать в лечебнице, а уж днём будет видно.

– Пропустите меня, – сказал Иван глухо и грозно.

– Один вопрос, как вы узнали, что инженер убил?

– Он про постное масло знал заранее, что Аннушка его разольёт! – вскрикнул Иван тоскливо, – он с Пилатом Понтийским лично разговаривал… Пустите…

– Помилуйте, куда вы пойдёте!

– Мерзавцы, – вдруг взвыл Иван, и перед женщиной засверкала никелированная коробка и склянки, выскочившие из выдвижного ящика.

– Ах, так, ах, так… – забормотал Иван, – это, стало быть, нормального человека силой задерживать в сумасшедшем доме. Гоп! – И тут Иван, сбросив Пантелееве пальто, вдруг головой вперёд бросился в окно, прикрытое наглухо белой шторой. Коварная сеть за шторой без всякого вреда для Ивана спружинила и мягко бросила поэта назад и прямо в руки санитаров. И в эту минуту в руках у доктора оказался шприц. Рюхин застыл на месте.

– Ага, – прохрипел Иван, – вот какие шторочки завели в домиках, ага… – Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел, что оно покрылось потом, а глаза помутнели, – понимаем! Помогите! Помогите!

Но крик Ивана не разнёсся по зданию. Обитые мягким, стёганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.

– Ад-ну… адну минуту, голову, голову… – забормотал врач, и тоненькая иголочка впилась в кожу поэта, – вот и всё, вот и всё… – и он выхватил иглу, – можно отпустить. Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.

– Разбойники! – прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся куда-то в сторону, – ещё прокричал: – И был час девятый!.. – но вдруг сел на кушетку… – Какая же ты сволочь, – обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно сказал:

– Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е всё сделал, чтобы спасти её! Но… но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.

Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но неземной красоты.

– И увижу се в огне пожаров, в дыму увижу безумных бегущих по Бульварному Кольцу… – тут он сладко и зябко передёрнул плечами, зевнул… и заговорил мягко и нежно:

– Берёзки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Колокола звонят, хорошо, тихо…

Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стёганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пение, стихи…

– Ложитесь, ложитесь, – услышал Иван голос приятный и негрозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжёлый бас инженера и тоже сказал «ложитесь», но тотчас же потух.

Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щёку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.

– Доктор… это что же, он, стало быть, болен? – спросил Рюхин тихо, смятенно.

– И очень серьёзно, – ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…

– Какая же это болезнь у него?

– Мания фурибунда, – ответил доктор и добавил, – по-видимому.

– Это что такое? – спросил Рюхин и побледнел.

– Яростная мания, – пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.

– Это, что ж, неизлечимо?

– Нет, думаю, излечимо.

– И он останется здесь?

– Конечно.

Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе:

– Скажите, доктор, что это он всё инженера ловит и поминает! Видел он какого-нибудь инженера?

Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:

– Не знаю.

Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поёжился и добавил:

– Кто его знает, может быть, и видел какого-нибудь инженера, который поразил его воображение…

И тут поэт и врач расстались.

Рюхин вышел в волшебный сад с каменного крыльца дома скорби и ужаса. Потом долго мучился. Всё никак не мог попасть в трамвай. Нервы у него заиграли. Он злился, чувствовал себя несчастным, хотел выпить. Трамваи пролетали переполненные. Задыхающиеся люди висели, уцепившись за поручни. И лишь в начале второго Рюхин совсем больным неврастеником приехал в «Шалаш». И тот был пуст. На веранде сидели только двое. Толстый и нехороший, в белых брюках и жёлтом поясе, по которому вилась золотая цепочка от часов, и женщина. Толстый пил рюмочкой водку, а женщина ела шницель. Сад молчал, и ад молчал.

Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше тёмной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе…