Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик:

– Иешуа! Скачет!!

Но Иешуа уже не мог ему ответить. Он обвис совсем, голова его завалилась набок, ещё раз он потянул в себя последний земной воздух, произнёс уже совсем слабо:

– Тетелеостай [19], – и умер.

И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.

И был на Патриарших Прудах час восьмой. Верхние окна на Бронной, ещё секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.

Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на скамейке, а на дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и внимательно смотрят на инженера. С инженером помещается Берлиоз на скамейке.

«Как это меня занесло на дорожку», – раздражённо подумал Иванушка, поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.

Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера.

– М-да, – наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на своего соседа, – м-да…

– М-да-с, – как-то загадочно отозвался и Иванушка.

Потом помолчал и добавил:

– А что было с Иудой?

– Это очень мило, что вы заинтересовались, – ответил инженер и ухмыльнулся. – В тот час, когда туча уже накрыла пол-Ершалаима и пальмы стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на балконе, с раскрытым воротом и задрав голову. Ветер дул ему в губы, и это приносило ему облегчение. Лицо Пилата похоже было на лицо человека, который всю ночь провёл в непотребном кабаке. Под глазами лежали широкие синяки, губы распухли и потрескались. Перед Пилатом на столике стояла чаша с красным вином, а у ног простиралась лужа такого же вина. Когда подали первую чашу, Пилат механически швырнул её в лицо слуге, молвив деревянно:

– Смотри в лицо, когда подаёшь… Чего глазами бегаешь? Ничего не украл ведь? А?

На коленях Пилата лежала любимая собака – жёлтый травильный дог Банга {152}, в чеканном ошейнике, с одним зелёным изумрудом. Голову Банги Пилат положил себе на голую грудь, и Банга лизал голую кожу приятеля воспалённым перед грозой языком.

Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было иногда, как тучи пыли вдруг вздувались над плоскими крышами Ершалаима, раскинутого у ног Пилата.

– Марк! – позвал Пилат слабо.

Из-за колонны, ступая на цыпочках и всё-таки скрипя мохнатыми сапогами, выдвинулся центурион, и Пилат увидел, что гребень его шляпы достигает капители колонны.

– Ну что же он? – спросил Пилат.

– Уже ведут, – ответил Марк.

– Вот, – сказал Пилат, отдуваясь, – вы такой крупный человек. Очень крупный. А между тем подследственных калечите. Дерётесь. Сапогами стучите. Впрочем… что ж… у вас должность такая. Плохая должность у вас, Марк.

Марк бульдожьими глазами поглядел на Пилата, и в глазах этих стояла обида.

Затем центурион отодвинулся, услышав сзади себя звук шагов. Пилат очень оживился. Из-за Марка вышла небольшая фигурка в военном плаще с капюшоном, надвинутым на лицо.

– Ступайте, Марк, и караульте, – возбуждённо сказал Пилат.

Марк вышел, а фигурка аккуратно высвободилась из плаща и оказалась плотным бритым человеком лет пятидесяти, седым, но с очень розовым лицом, пухлыми щёчками, приятными глазами. Аккуратненько положив плащ в кресло, фигура поклонилась Пилату и потёрла ручки. Не в первый раз приходилось прокуратору видеть седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся, прокуратор отсаживался подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в окне. Ныне же Пилат обрадовался вошедшему, как родному брату, даже потянулся к нему.

– Здравствуйте, Толмай {153} дорогой, – заговорил Пилат, – здорово. Садитесь.

– Благодарю вас, прокуратор, – приятным голосом отозвался Толмай и сел на краешек кресла, всё потирая свои чистые белые небольшие руки.

– Ну как, любезный Толмай, поживает ваша семья? – очень жадно и искренне стал спрашивать Пилат.

– Спасибо, хорошо, – приятно отозвался Толмай.

– В отделении ничего новенького?

– Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.

– Слава Богу…

Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края до края распороло косым слепящим зигзагом и сразу плеснуло в лицо Пилату. Стало темно. Пилат приподнялся, опёрся о балюстраду и вонзил свой взор вдаль. Но ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нём косо лило и движения никакого не существовало. Маленькие чёрные крестики, которые целый [день] стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что он увидел, как одинокий крохотный чёрный человечек карабкался вверх на холм. Но погас разрыв, всё смешалось. Ударило над Ершалаимом страшно тяжко, и железные орехи вдруг швырнуло по крышам.

Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже плавали в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищённый Лысый Череп действительно лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой глине, до нитки мокрый, исступлённый человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его никак не было видно. Все окрестности смешались в грозе.

Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с Толмаем беседовали под вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму.

– Вот какое дело, Толмай, – говорил Пилат, чувствуя, что под гром ему легче беседовать, – узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?

– Как ему не быть, – сказал Толмай.

– Иуда…

– Искариот, – докончил Толмай.

– Молодой мальчишка, говорят?

– Не стар, – сказал Толмай, – двадцать три года.

– А говорят – девятнадцать?..

– Двадцать три года три месяца, – сказал Толмай.

– Вы замечательный человек, Толмай.

– Благодарю вас, прокуратор, – сказал Толмай.

– Он где живёт?

– Забыл я, прокуратор, надо справиться.

– Стоит ли, – ласково сказал Пилат. – Вы просто напрягите память.

Толмай напряг свою память, это выразилось в том, что он поднял глаза к набухшему тенту и сказал:

– В Золотом переулке в девятом номере.

– Говорят, хорошего поведения юноша?

– Чистый юноша.

– Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?

– Нет, прокуратор, нету, – раздельно ответил Толмай.

– Так… Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.

– Так-с, – сказал Толмай.

– Говорят, ему Каиафа денег дал?

– Тридцать [денариев].

– Тридцать?

…………………………

…Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:

– Возьмите на память, Толмай.

И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца {154} на балконе в тёплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой.

Пальмы стояли чёрные, а мрамор был голубой от луны.

– Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.

– Угу, – молвил Иванушка.

– Должен вам сказать, – заговорил Владимир Миронович {155}, – что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы всё это взяли.

– Ну так, ведь… – неопределённо ответил инженер, шевельнув бровями.

– И вы любите его, как я вижу, – сказал Владимир Миронович, прищурившись.

– Кого?

– Иисуса.

– Я? – спросил неизвестный и покашлял, – кх… кх, – но ничего не ответил.

– Только, знаете ли, в евангелиях совершенно иначе изложена вся эта легенда, – всё не сводя глаз и всё прищурившись, говорил Берлиоз.

Инженер улыбнулся.

– Обижать изволите, – отозвался он. – Смешно даже говорить о евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.