В то же мгновение до обострившегося слуха финансового директора долетела с улицы отчётливая трель милицейского свистка и явный гогот. Трель повторилась, и лицо директора перекосило, как при зубной боли. Он не сомневался, что эта трель относится непосредственно опять-таки к «Кабаре» и к диким происшествиям этого вечера.

И он ничуть не ошибся.

Кабинет помещался во втором этаже и одной стеной с окном выходил в сад, а другой – на площадь.

С искажённым лицом директор приподнялся и глянул в окно, выходящее на площадь.

– Так я и знал! – испуганно и злобно шепнул Римский.

Прямо под собой, в ярком освещении площадных прожекторов, он увидел даму-блондинку в сорочке, заправленной в шёлковые дамские штаны фиолетового цвета, на голове у дамы была шляпенка, сдвинутая на одно ухо, в руках зонтик.

Вокруг дамы стояла толпа, издавая тот самый гогот, который доводил директора до нервного расстройства.

Какой-то гражданин, выпучив глаза, сдирал с себя летнее пальто и от волнения никак не мог выпростать руку из рукава, и слова раздетой дамы отчётливо долетели сквозь стёкла до исступлённого директора:

– Скорей же, дурак!

Едва растерянный, выпучивший глаза гражданин сорвал с себя пальто, как улюлюканье и крики послышались с левой стороны у бокового подъезда, и Римский увидел, как другая дама, одетая совершенно так же, как и первая, с той разницей только, что штаны на ней были не фиолетовые, а розовые, сиганула с тротуара прямо в подъезд, причём за ней устремился милиционер, а за милиционером какие-то жизнерадостные молодые люди в кепках. Они хохотали и улюлюкали.

Усатый лихач подлетел к подъезду и осадил костлявую в яблоках лошадь. Усатое лицо лихача радостно ухмылялось.

Римский хлопнул себя кулаком по голове и перестал смотреть. Он просидел некоторое время молча в кресле, глядя воспалёнными глазами в грязный паркет, и дождался того, что здание стихло. Прекратился и скандал на улице.

– «Увезли на лихаче», – подумал Римский, подпёр голову руками и стал смотреть на промокательную бумагу. Сейчас у него было только одно неодолимое желание – снять трубку телефона, и какая-то неодолимая сила не позволяла ему это сделать.

Римский был осторожен, как кошка. Он сам не понимал, какой голос шепчет ему «не звони», но он слушался его. Он перевёл косящие тревожно глаза на диск с цифрами, и вдруг молчавший весь вечер аппарат разразился громом.

Римский побледнел и отшатнулся. «Что с моими нервами?» – подумал он и тихо сказал в трубку:

– Да.

Голос женский хриплый, развратный и весёлый ответил директору:

– С каким наслаждением, о Римский, я поцеловала бы тебя в твои тонкие и бледные уста! Пусть мой гонец передаст тебе этот поцелуй!

Тут голос пропал, сменился свистом, и чей-то бас, очень отдалённо, тоскливо и грозно пропел:

– Голые скалы – мой приют…

Римский трясущейся рукой положил трубку, поднялся на дрожащих ногах, беззвучно сказал сам себе:

– Никуда не позвоню………

…постарался, при помощи своей очень большой воли, не думать о странном звонке, взялся за портфель.

Кто-то торопил Римского. Римский ощутил вдруг, что он один во всём здании; и он хотел только одного – сейчас же бежать домой. Он двинулся, часы на стене зазвенели – полночь. С последним ударом дверь раскрылась и в кабинет вошёл Варенуха.

Финансовый директор почему-то вздрогнул и отшатнулся. Вид у него был такой странный, что Варенуха справедливо изумился.

– Здорово, Григорий Петрович! – вымолвил Варенуха каким-то не своим голосом. – Что с тобой?

– Как ты меня испугал! – дрожащим голосом отозвался Римский, – вошёл внезапно… Ну, говори же, где ты пропадал?!

– Ну, пропадал!.. Там и был…

– Я уж думал, не задержали ли тебя… – принуждённо вымолвил Римский.

– Зачем же меня задерживать? – с достоинством ответил Варенуха, – просто выясняли дело.

– Ну, ну?..

– Ну, был в Звенигороде, как я и думал, а потом в милицию попал.

– Но как же фотограммы?

– Ах, плюнь ты на эти фотограммы, – ответил Внучата, отдуваясь, как очень уставший человек, сел в кресло и заслонил от себя лампу афишей.

Тут Римский всмотрелся в администратора и, несмотря на затемнённый свет, убедился в том, что администратор очень изменился………

Что снилось Босому {177}

С того самого момента, как Никанора Ивановича Босого взяли под руки и вывели в ворота, он не сомневался в том, что его ведут в тюрьму.

И странное, никогда ещё в жизни им не испытанное, чувство охватило его. Никанор Иванович глянул на раскалённое солнце над Садовой улицей и вдруг сообразил, что прежняя его жизнь кончена, а начинается новая. Какова она будет, Никанор Иванович не знал, да и не очень опасался, что ему угрожает что-нибудь страшное. Но Никанор Иванович неожиданно понял, что человек после тюрьмы не то что становится новым человеком, но даже как бы обязан им стать. Как будто бы внезапно макнули Никанора Ивановича в котёл, вынули и стал новый Никанор Иванович, на прежнего совершенно не похожий.

Вот это-то и есть самое главное, а вовсе не страхи, иногда не оправдывающиеся. Понял это и Никанор Иванович, хотя был, по секрету говоря, тупым человеком. Первые ожидания Никанора Ивановича как будто оправдались: спутники привезли его на закате солнца на окраину Москвы к неприглядному зданию, о котором Никанор Иванович понаслышке знал, что это тюрьма. Следующие впечатления тоже были как будто тюремные. Никанору Ивановичу пришлось пройти ряд скучных формальностей. Никанора Ивановича записали в какую-то книгу, подвергли осмотру его одежду, причём лишили Никанора Ивановича подтяжек и пояса. А после этого всё пошло совершенно не так, как представлял себе Никанор Иванович.

Придерживая руками спадающие брюки, Никанор Иванович, вслед за молчаливым спутником, пошёл куда-то, по каким-то коридорам и не успел опомниться, как оказался голым и под душем. В то время, пока Никанор Иванович намыливал себя и тёр мочалкой, одежда его куда-то исчезла, а когда настало время одеваться, она вернулась, причём была сухая, пахла чем-то лекарственным, брюки стали короче, а рубашка и пиджак съёжились, так что полный Никанор Иванович не застёгивал больше ворота.

А далее всё сложилось так, что Никанор Иванович впал в полное изумление и пребывал в нём до тех пор, пока не сообразил, что видит сон.

Именно Никанора Ивановича повели по светлым, широким коридорам, в которых из-под потолка лампы изливали ослепительный, радостный и вечный свет.

Никанору Ивановичу смутно показалось, что его подвели к большим лакированным дверям, и тут же сверху весёлый гулкий бас сказал:

– Здравствуйте, Никанор Иванович! Сдавайте валюту! {178}

Никанор Иванович вздрогнул, поднял глаза и увидел над дверью чёрный громкоговоритель. Затем Никанор Иванович очутился в большом зале и сразу убедился, что это театральный зал. Под золочёным потолком сияли хрустальные люстры, на стенах – кенкеты, была сцена, перед ней суфлёрская будка, на сцене большое кресло малинового бархата, столик с колокольчиком и чёрный бархатный задний занавес.

Удивило Никанора Ивановича то, что всё это безумно пахло карболовой кислотой.

Кроме того, поразился Никанор Иванович тем обстоятельством, что зрители, а их было по первому взгляду человек полтораста, сидели не на стульях, а просто на полу – довольно тесно.

Тут смутно запомнил Никанор Иванович, что все зрители были мужеского пола, все с бородами и с усами, отчего казались несколько старше своих лет.

На Никанора Ивановича никто не обратил внимания, и тогда он последовал общему примеру, то есть уселся на пол, оказавшись между худым дантистом, как выяснилось впоследствии, и каким-то здоровяком с рыжей бородой, бывшим рыбным торговцем, тоже как узналось в своё время. Глядя с любопытством на сцену, Никанор Иванович увидел, как на ней появился хорошо одетый, в сером костюме, гладко выбритый, гладко причёсанный молодой человек с приятными чертами лица.