Замысел Левия был прост. Ничего не стоило прорваться сквозь редкую цепь идущего конвоя, подскочить к Ешуа и ударить его ножом в грудь, затем ударить себя в грудь. Молясь в быстром беге и задыхаясь, Левий бежал в зное по дороге, догоняя процессию, и опоздал. Он добежал до холма, когда сомкнулась цепь.

В шестом часу мучения Левия достигли такой степени, что он поднялся на ноги, бросил на землю бесполезный украденный нож, бросил деревянную флягу, раздавил её ногой и, простёрши руки к небу, стал проклинать себя.

Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, проклинал своих родителей, породивших глупца, не догадавшегося захватить с собою нож, а более всего проклинал себя адскими клятвами за бесполезный, обнадёживший Ешуа знак.

Видя, что клятвы его не действуют, он, зажмурившись, упёрся в небо и потребовал у Бога немедленного чуда, чтобы тотчас же он послал Ешуа смерть.

Открыв глаза, он глянул и увидел, что на холме всё без изменений и по-прежнему ходит, сверкая, не поддающийся зною кентурион.

Тогда Левий закричал:

– Проклинаю Бога! – и поднял с земли нож. Но он не успел ударить себя. {175}

Он оглянулся в последний раз и увидел, что всё изменилось вокруг. Исчезло солнце, потемнело сразу, пробежал ветер, шевельнув чахлую растительность меж камней, и, как показалось Левию, ветром гонимый римский офицер поднялся между расступившихся солдат на вершину холма.

Левий нож сунул под таллиф и, оскалившись, стал смотреть вверх. Там, наверху, прискакавший был встречен Крысобоем. Прискакавший что-то шепнул Крысобою, тот удивился, сказал тихо: «Слушаю…» Солдаты вдруг ожили, зашевелились.

Крысобой же двинулся к крестам. С крайнего доносилась тихая хриплая песня. Пригвождённый к нему к концу четвёртого часа сошёл от мух с ума и пел что-то про виноград, но головой, закрытой чалмой, изредка покачивал, и мухи тогда вяло поднимались с его лица и опять возвращались.

Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась.

На третьем кресте шевеления не было. {176} Прокачав около двух часов головой, Ешуа ослабел и впал в забытьё. Мухи поэтому настолько облепили его, что лицо его исчезло в чёрной шевелящейся маске. Жирные слепни сидели и под мышками у него, и в паху.

Кентурион подошёл к ведру, взял у легионера губку, обмакнул её, посадил на конец копья и, придвинувшись к Ешуа, так что голова его пришлась на уровне живота, копьём взмахнул. Мухи снялись с гудением, и открылось лицо Ешуа, совершенно заплывшее и неузнаваемое.

– Га-Ноцри! – сказал кентурион.

Ешуа с трудом разлепил веки, и на кентуриона глянули совсем разбойничьи глаза.

– Га-Ноцри! – важно повторил кентурион.

– А? – сказал хрипло Га-Ноцри.

– Пей! – сказал кентурион и поднёс губку к губам Га-Ноцри.

Тот жадно укусил губку и долго сосал её, потом отвёл губы и спросил:

– Ты зачем подошёл? А?

– Славь великодушного Кесаря, – звучно сказал кентурион, и тут ветер поднял в глаза Га-Ноцри тучу красноватой пыли.

Когда вихрь пролетел, кентурион приподнял копьё и тихонько кольнул Ешуа под мышку с левой стороны.

Тут же висящий рядом беспокойно дёрнул головой и прокричал:

– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он! Убей и меня!

Кентурион отозвался сурово:

– Молчи на кресте!

И висящий испуганно смолк.

Ешуа повернул голову в сторону висящего рядом и спросил:

– Почему просишь за себя одного?

Распятый откликнулся тревожно:

– Ему всё равно. Он в забытьи!

Ешуа сказал:

– Попроси и за товарища!

Распятый откликнулся:

– Прошу, и его убей!

Тогда Ешуа, у которого бежала по боку узкой струёй кровь, вдруг обвис, изменился в лице и произнёс одно слово по-гречески, но его уже не расслышали. Над холмами рядом с Ершалаимом ударило, и Ершалаим трепетно осветило.

Кентурион, тревожно покосившись на грозовую тучу, в пыли подошёл ко второму кресту, крикнул сквозь ветер:

– Пей и славь великодушного игемона! – поднял губку, прикоснулся к губам второго и заколол его.

Третьего кентурион заколол без слов, и тотчас, преодолевая грохот грома, прокричал:

– Снимай цепь!

И счастливые солдаты кинулись с холма. Тотчас взрезало небо огнём и хлынул дождь на Лысый Холм, и снизился стервятник.

– …и хлынул дождь и снизился орёл-стервятник, – прошептал Иванушкин гость и умолк.

Иванушка лежал неподвижно со счастливым, спокойным лицом, дышал глубоко, ровно и редко. Когда беспокойный гость замолчал, Иванушка шевельнулся, вздохнул и попросил шёпотом:

– Дальше! Умоляю – дальше…

Но гость привстал, шепнул:

– Тсс! – прислушался тревожно. В коридоре послышались тихие шаги. Иванушка приподнялся на локтях, открыл глаза. Лампочка горела радостно, заливая столик розовым светом сквозь колпачок, но за шторой уже светало. Гость, которого вспугнули шаги, уже приготовился бежать, как шаги удалились и стихли.

Тогда гость опять поместился в кресле.

– Я ничего этого не знал, – сказал Иван, тревожась.

– Откуда же вам знать! – рассудительно отозвался гость, – неоткуда вам что-нибудь знать.

– А я, между прочим, – беспокойно озираясь, проговорил Иван, – написал про него стишки обидного содержания, и художник нарисовал его во фраке.

– Чистый вид безумия, – строго сказал гость, – вас следовало раньше посадить сюда.

– Покойник подучил, – шепнул Иван и повесил голову.

– Не всякого покойника слушать надлежит, – заметил гость и добавил: – Светает.

– Дальше! – попросил Иван. – Дальше, – и судорожно вздохнул.

Но гость не успел ничего сказать. На этот раз шаги послышались отчётливо и близко.

Собеседник Ивана поднялся и, грозя пальцем, бесшумной воровской походкой скрылся за шторой. Иван слышал, как тихонько щёлкнул ключ в металлической раме.

И тотчас голова худенькой фельдшерицы появилась в дверях.

Тоска тут хлынула в грудь Ивану, он заломил руки и, плача, сказал:

– Сжечь мои стихи! Сжечь!

Голова скрылась, и через минуту в комнате Ивана появился мужчина в белом и худенькая с металлической коробкой, банкой с ватой в руке, флаконом. Плачущего Ивана посадили, обнажили руку, по ней потекло что-то холодное как снег, потом кольнули, потом потушили лампу, потом как будто поправили штору, потом ушли.

Тут вдруг тоска притупилась, и самые стихи забылись, в комнате установился ровный свет, бледные сумерки, где-то за окном стукнула и негромко просвистала ранняя птица, Иван затих, лёг и заснул.

В то время когда Иванушка, лёжа со строгим и вдохновлённым лицом, слушал рассказы о том, как Ешуа Га-Ноцри умирал на кресте, финансовый директор «Кабаре» Римский вошёл в свой кабинет, зажёг лампы на столе, сел в облупленное кресло и сжал голову руками.

Здание ещё шумело: из всех проходов и дверей шумными потоками выливалась публика на улицу. Директору казалось, хотя до него достигал лишь ровный, хорошо знакомый гул разъезда, что он сквозь запертую дверь кабинета слышит дикий гогот, шуточки, восклицания и всякое свинство.

При одной мысли о том, как могут шутить взволнованные зрители, что они разнесут сейчас по всей Москве, судорога прошла по лицу директора. Он тотчас вспомнил лицо Аркадия Аполлоновича без пенсне с громаднейшим шрамом на правой щеке, лицо скандальной дамы, сломанный зонтик, суровые лица милиции, протокол, ужас, ужас…

Но ранее этого: окровавленный и заплаканный Чембукчи. Как его сажали в такси; ополоумевшие капельдинеры и почему-то с подмигивающими рожами! Отъезд Чембукчи в психиатрическую лечебницу к профессору Стравинскому; ранее этого кот, произнёсший человеческим голосом слова… ужас, ужас. Часы на стене пробили – раз – и глянув больными глазами, Римский на циферблате увидел половину двенадцатого.