А через несколько дней Булгаков начал диктовать роман на машинку О. С. Бокшанской – сестре Елены Сергеевны. Весь ход этой работы отражён в письмах писателя к жене, которая отдыхала в это время в Лебедяни. 25 июня перепечатка текста была завершена. В ходе работы вносились существенные корректировки текста и дополнения – в результате родилась новая редакция романа – седьмая.

О последующей работе над романом хорошо известно. Она проводилась в последние полгода жизни писателя. 15 января 1940 года Елена Сергеевна записала в дневнике: «Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю». В последний раз Булгаков работал над романом 13 февраля. Внесённые автором в текст поправки и дополнения позволяют говорить уже о новой редакции романа – восьмой, правда, неполной, поскольку одна из двух тетрадей, в которые Е. С. Булгакова записывала текст под диктовку мужа, таинственно исчезла. Так что читателя, возможно, ещё ждёт впереди приятный сюрприз – знакомство с неизвестными текстами великого романа.

При изучении творческого наследия выдающихся представителей литературы и искусства, к каковым несомненно принадлежит М. А. Булгаков, исследователи обычно по крупицам собирают высказывания самих корифеев о своём творчестве. Есть такие высказывания и у Булгакова, особенно в письмах и автобиографических произведениях. Но почему-то исследователи-булгаковеды не акцентировали своё внимание на одном чрезвычайно важном признании писателя, раскрывающем его творческое кредо. В начале августа 1938 года Булгаков, завершив работу над предпоследней редакцией «Мастера и Маргариты», так писал Елене Сергеевне в Лебедянь: «Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу её для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я прав в «Мастере и Маргарите»! Ты понимаешь, чего стоит это сознание – я прав!»

Такое признание, такая самооценка расценивается обычно на вес золота. В письме Булгакова речь шла о статье И. В. Миримского «Социальная фантастика Гофмана», которая была опубликована в журнале «Литературная учёба» (1938, №5). К счастью, этот номер журнала сохранился в архиве писателя. Статья тщательнейшим образом была проработана Булгаковым, многие фрагменты текста подчёркнуты красным и синим карандашами и помечены на полях. По существу, куски текста, отмеченные писателем в статье литературоведа, в совокупности представляют собой аргументированное мнение автора «Мастера и Маргариты» о своём романе. Приведу лишь один из них:

«От иенской школы романтизма Гофман унаследовал её основную тему: искусство и его судьба в буржуазном обществе. Он превращает искусство в боевую вышку, с которой как художник творит сатирическую расправу над действительностью. Шаг за шагом отвлечённый субъективно-эстетический протест в творчестве Гофмана вырастает в бунт социального напряжения, ставящий Гофмана в оппозицию ко всему политическому правопорядку Германии».

Не составит большого труда заменить гофмановские реалии на булгаковские, и тогда станет понятно, почему Михаил Афанасьевич выделяет это место в статье Миримского. Перед нами в высшей степени откровенное признание писателя не только о месте и значении его «закатного романа», но и в отношении всего своего творчества.

Впрочем, Булгаков никогда свою социальную и творческую позицию не затушёвывал. Наиболее ясно и твёрдо он говорил о ней в письмах руководству страны. Так, в июле 1929 года он писал Сталину: «По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня всё большее внимание, причём ни одно из моих произведений, будь то беллетристическое произведение или пьеса… не получило ни одного одобрительного отзыва… Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы». Предельно откровенно и, быть может, даже обнажённо-дерзко высказал он свои взгляды в письме правительству 28 марта 1930 года. Вот некоторые его фрагменты: «Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет… Вся пресса в СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права. …Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати… Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях… в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». И через год вновь в письме Сталину Булгаков напишет такие совершенно потрясающий по смелости слова: «…На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк (выделено мной. – В.Л.). Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе… Сейчас… я отравлен тоской… Привита психология заключённого».

Ни один писатель в СССР не мог позволить себе так разговаривать с властелином страны. Но в произведениях своих он был ещё более ядовит и откровенен. Так, в «Кабале святош» брат Сила, член этой Кабалы, говорит такие слова:

«Зададим себе такой вопрос: может ли быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? Нет! Такого строя быть не может и никогда на свете не будет. Во главе государства стоит великий обожаемый монарх, самый мудрый из всех людей на земле. В руках его всё царство… И вот вообразите, какая-то сволочь… пользуясь бесконечной королевской добротой, начинает рыть устои царства… Он, голоштанник, ничем не доволен. Он приносит только вред, он сеет смуту и пакости… Я думаю вот что: подать королю петицию, в которой всеподданнейше просить собрать всех писателей во Франции, все их книги сжечь, а самих их повесить на площади в назидание прочим…»

И если все эти тексты прочитывал «советский король», то можно представить, какие мысли у него роились в голове, когда он получал в течение многих лет сведения о том, что «голоштанник» работает над каким-то «тайным романом»…

Несколько слов о структуре книги. Основной текст рукописи под названием «Великий канцлер» (третья редакция романа) дополнен несколькими «Приложениями». Прежде всего, это главы четвёртой редакции (1934-1936 гг.), в значительной степени дополняющие основную, третью редакцию. Кроме того, включены сохранившиеся уникальные тексты из двух черновых тетрадей, составляющих первую и вторую редакции, написанные Булгаковым в 1928-1929 годах и уничтоженные им в марте 1930 года. В «Приложения» включены также черновые варианты глав и отдельные наброски, написанные Булгаковым в 1929-1931 годы. И наконец, в этом разделе представлены главы из шестой (второй полной рукописной) редакции, подготовленные писателем в 1937-1938 годы. Они восполняют недостающие (уничтоженные автором в процессе работы) части текста третьей редакции.

К основному тексту романа «Великий канцлер» и к текстам, включённым в «Приложения», составлены комментарии. В них преобладающее место занимают поясняющие тексты-разночтения из других редакций и вариантов романа, не включённых в книгу. Отсыл к комментариям обозначен в тексте курсивом. Следует отметить, что значительная часть текстов, включённых в книгу, публикуется впервые. Все публикуемые тексты сверены с автографами писателя, хранящимися в отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина.