Хорошо зная, как больно ранят насмешки над родителями, Рид бросился на защиту Селины. Он не раз сражался за нее и в последующие годы. А если на ее стороне был Рид, никто не смел ей грубого слова сказать. Так завязалась крепкая дружба, совершенно особая, недоступная для других, — пока не появился Джуниор, которого они допустили в свой союз.

Нечего и удивляться, думал он, что помощник окружного прокурора из Остина разворошила в его душе прежние чувства. Лишь одно, пожалуй, вызывало у него беспокойство: сила этих чувств. Хотя Селина и успела родить ребенка, умерла она совсем юной. Александра же воплощала собою ту женщину, какой Седина могла бы стать.

Он попытался было убедить себя, что его волнение вызвано просто-напросто тоской по молодости, нежными воспоминаниями о детской влюбленности. Но то была бы ложь. Если уж он и вправду затруднялся определить, что его так взбудоражило, то достаточно было вспомнить, как затопило его горячей волной, как тесны вдруг стали джинсы, когда он следил за ее губами и пальцами, а она не торопясь слизывала с них сахарную глазурь.

— О боже, — сказал он.

Он испытывал двойственное чувство к этой женщине — а некогда и к ее матери, незадолго до того, как ее нашли в конюшне мертвой.

Отчего эти две женщины, между которыми пролегло двадцать пять лет, играли такую важную роль в его жизни? Любящая Селина едва не погубила его. Ее дочь несет в себе не меньшую угрозу. Начни она только копаться в прошлом, один бог знает, какой бедой это может обернуться.

Он собирался уйти с поста шерифа и заняться совсем другим делом, прибыльным и достойным. Ему, само собой, вовсе не хотелось, чтобы его будущее было омрачено уголовным расследованием.

Все эти годы Рид работал не покладая рук отнюдь не для того, чтобы награда за труды в последний момент от него ускользнула. И теперь, когда он, можно сказать, пользуется всеобщим уважением, о котором всегда мечтал, он не собирался стоять в сторонке и глядеть, как Алекс в процессе расследования вновь вытаскивает на суд людской его темное прошлое. Если эту нахальную прокуроршу не остановить, она его доконает.

Те, кто утверждает, что материальные блага — пустяк, сами имеют всего вдоволь. А у него никогда ничего не было. До последнего времени. Он не остановится ни перед чем, чтобы защитить то, что он с таким трудом завоевал.

Выходя из машины и снова открывая двери окружного суда, он проклинал день, когда Александра Гейтер появилась на свет, — как когда-то проклинал ее рождение. Но он думал и о том, что ее рот способен не только извергать обвинения и юридическую тарабарщину. Рид готов был поставить свой выигрыш на следующих бегах, что этот рот годится и на нечто совсем иное.

В аптеке «Прерия» судья Джозеф Уоллес был почетным клиентом: никто в таких дозах и с такой регулярностью не покупал средство от повышенной кислотности. Отодвигаясь от обеденного стола, он уже чувствовал, что не миновать ему вскорости сделать глоток-другой своего снадобья. Обед приготовила его дочь Стейси; она варила ему обеды ежедневно, кроме воскресенья, когда они отправлялись поесть в ресторан загородного клуба. Стейсины клецки, легкие и воздушные, как всегда, падали ему в желудок, словно мячи для гольфа.

— Что-то не так? — Стейси заметила, что отец рассеянно потирает живот.

— Нет, ничего.

— Тебе же обычно очень нравится курица с клецками.

— Обед был вкуснейший. Просто желудок опять дает о себе знать.

— Пососи мятный леденец.

Стейси протянула ему хрустальную конфетницу, стоявшую рядом на чистом, без пылинки, кофейном столике вишневого дерева. Он развернул леденец в красно-белую полоску и сунул в рот.

— Стало быть, желудок дает о себе знать? И есть на то причина?

Стейси взяла на себя заботы об отце несколько лет назад, когда умерла ее мать. Дочь была одинока, молодость ее давно прошла, но она никогда и не проявляла никаких устремлений, кроме как стать хозяйкой дома. У нее не было ни мужа, ни детей, поэтому она усердно хлопотала вокруг судьи.

Стейси отродясь не была красавицей, и возраст не внес поправок в это прискорбное обстоятельство. Бессмысленно пытаться описать ее прелести с помощью тактичных эвфемизмов. Она всегда была дурнушкой. И все же в Пурселле она пользовалась всеобщим уважением и признанием.

Ее имя входило в список членов любой сколько-нибудь значимой женской организации. Она вела уроки для девочек в воскресной школе при первой Методистской церкви; исправно, каждое субботнее утро, навещала обитателей дома престарелых, а по вторникам и четвергам играла в бридж. Дни ее были сплошь заняты всевозможными мероприятиями. Одевалась она хорошо и дорого, хотя для своего возраста чересчур старомодно.

Манеры ее были безукоризненными, благовоспитанность изысканной, нрав спокойным и ровным. Благородный стоицизм, с которым она сносила удары судьбы, вызывал восхищение. Все полагали, что она довольна и счастлива.

Но сограждане ошибались.

Маленький, похожий на воробья, судья Уоллес надел тяжелое пальто и направился к двери.

— Мне вчера вечером позвонил Ангус.

— Да? И чего он хотел? — поинтересовалась Стейси, поднимая отцу воротник, чтобы его не прохватило ветром.

— Вчера приехала дочь Седины Гейгер. Стейсины хлопотливые руки замерли, она даже отступила назад. Их глаза встретились.

— Дочь Седины Гейтер?

Губы ее побелели как мел, голос стал резким и пронзительным.

— Она родила ребенка, помнишь, Александрой, кажется, назвали.

— Да, Александрой, помню, — рассеянно повторила Стейси. — Она здесь, в Пурселле?

— Вчера, по крайней мере, была. Вполне уже взрослая.

— Почему ты мне вчера не сказал, когда я пришла домой?

— Ты поздно вернулась со званого ужина. Я уже лег. К тому же я понимал, что ты устала, незачем было тебя попусту беспокоить.

Стейси отвернулась и принялась выбирать из конфетницы целлофановые обертки. У отца была досадная привычка оставлять их в вазочке.

— Почему это неожиданное появление Селининой дочери непременно должно меня обеспокоить?

— В общем-то нипочему, — ответил судья, радуясь, что не видит глаз Стейси. — Впрочем, теперь, возможно, все в этом чертовом городишке пойдет наперекосяк.

Стейси вновь повернулась к нему. Ее пальцы терзали кусочек целлофана.

— Отчего вдруг?

Неожиданно рыгнув, судья прикрыл рот кулаком.

— Она работает в Остине, в районной прокуратуре.

— Дочь Седины?! — воскликнула Стейси.

— Черт-те что, правда? Кто бы мог подумать, что из нее выйдет что-нибудь путное? Росла-то ведь без родителей, с одной Мерл Грэм.

— Ты пока так и не сказал, зачем она явилась в Пурселл. Навестить кого?

Судья отрицательно покачал головой.

— Боюсь, по делу.

— Она имеет какое-то отношение к минтоновской лицензии на открытие ипподрома?

Он отвел глаза, теребя в волнении пуговицу на пальто.

— Да ист; у нее, э-э-э, у нее есть разрешение окружного прокурора вновь произвести расследование по делу об убийстве ее матери.

Казалось, плоская грудь Стейси вдруг еще больше ввалилась. Она бессильно шарила за спиной руками, стараясь нащупать место, к которому можно было бы прислониться.

Сделав вид, что не замечает страданий дочери, судья сказал:

— Пату Частейну пришлось устроить для нее встречу с Минтонами и Ридом Ламбертом. Там, по словам Ангуса, она во всеуслышание самоуверенно заявила, что рано или поздно непременно выяснит, кто из них убил ее мать.

— Что? Да она сумасшедшая!

— Ангус утверждает, что нет. Говорит, язык у нее — как бритва, она в здравом уме и отнюдь не шутит.

Нащупав валик дивана, Стейси с облегчением опустилась на него и положила узкую ладонь себе на грудь.

— Как отреагировал на это Ангус?

— Ты ведь Ангуса знаешь. Его же ничем не проймешь. Такое впечатление, что это его словно бы забавляет. Сказал, что беспокоиться нечего: ей не удастся представить большому суду присяжных никаких доказательств, потому что их вообще нет. Преступление совершил Придурок Бад. — Судья выпрямился. — И никто не сможет усомниться в правоте моего решения: он был неподсуден по причине психической неполноценности.