- Поскольку я не из вашего ведомства, вам это ни к чему, - сухо сказала Анастасия.

- Как сказать, как сказать...

Он жадно хлебал воду, одну чашку, другую, смотрел поверх чашки на Анастасию, пытался поймать ее взгляд, сплести свои бесцветные глаза с ее черно-зелеными. Она избегала, откровенно не хотела вступать в поединок взглядами, стояла, ждала, когда он уйдет.

- Значит, так и не покажете?

- Что показывать?

- Ну, как живете... - он уже повторялся, уже запутался в безвыходности, чувствовал, что ничего не вышло, нужно пожать руку, поцеловать, может, даже поцеловать щеку, игриво подпрыгнуть, как молоденький петушок, тогда бы он остался хозяином положения, а так можно опозориться по самые уши...

Но Анастасия точно бы передумала, или, может, у нее был какой-то коварный план, она легко обошла Кучмиенко, прошла в комнату, включила свет.

- Смотрите, пожалуйста. Только не пугайтесь. Я привыкла без роскоши.

Смотреть, собственно, было не на что. Диван, два кресла, журнальный столик, вдоль стены - стеллаж, набитый книгами. Больше ничего. Даже стола со стульями не было. Садиться в кресло? Слишком поздно. Подойти к стеллажу, поинтересоваться книгами? Но книг он не признавал. Книги съедают в квартире кислород, в этом убедила его Полина. Они не держали дома ни одной книжки, не выписывали газет - газеты съедают кислород с еще большей жадностью. Они ограничивались радио, телевизором, пластинками, то есть так называемой бытовой электроникой, в которой их Юка был просто бог.

- В той комнате только тахта, на которой я сплю, и платяной шкаф. Больше ничего.

- Стол, - сказал растерянно Кучмиенко. - Как же вы обедаете?

- Обедаю? Когда дома, то на кухне.

- А гости?

- Гости? Веду в ресторан. В центре полно ресторанов. Не я веду - так меня ведут. Так и обхожусь...

- А-а, - Кучмиенко думал, о чем бы еще спросить, - вы ведь газетчик... Пишете статьи, работаете... Как же... без стола?

- А я люблю лежа. Как Гоголь и Марк Твен. Дома что? Дома большей частью читаешь. Писать - в редакции. У нас там режим: не отходя от редакционного стола, положить готовый материал. Так, как и у вас.

- Ну, у нас сложнее. Наша фирма - это...

Он еще не верил, что не найдет, за что зацепиться в этой полупустой, безлюдной квартире. Собственно, идеальном месте для любви, особенно когда молодая одинокая женщина впустила тебя сюда поздней ночью. Если бы не его положение, солидность, если бы это в студенческие или фронтовые годы! О, тогда бы Кучмиенко показал, кто он и что он! А тут незримо стоял между ним и Анастасией академик Карналь, сквозь которого надо было прорваться. Хотелось любой ценой прорваться, но никакие способы не приходили в голову, хоть умри.

Неожиданно он увидел военный планшет. Висел на стеллаже, старый, обтертый, что-то словно бы давнишнее, знакомое еще с фронтовых времен, хотя сам Кучмиенко всегда имел планшеты новенькие, как и все обмундирование.

- Планшет! - обрадовался он. - У вас кто-нибудь военный?

- Отец. Был военный.

- В отставке?

- Я сказала: был.

- Не понял. Где же он?

- Погиб. - Голос у нее стал суровым, в комнате сразу повеяло отчужденностью и холодом.

- Простите. Я и сам так. Не люблю вспоминать. Это всегда тяжело.

- Я не забываю его никогда. Вспоминать не приходится: отец всегда со мной.

Слово "отец" она подчеркнула, как бы давая понять, что никого иного возле себя не хотела и не захочет никогда видеть, терпеть, переносить. Если бы никого! Кучмиенко помолчал, солидно посопел, выдержал паузу, необходимую для соблюдения приличия. Мертвому - покой, живому - живое. Отдав положенное уважению погибших, вспомним о том, что жизнь требует от нас... Ага, чего требует от нас жизнь?

- Ну, а если, - снова принялся он за свое, - вот я забрел к вам, хоть и поздно, хоть... и все же я ваш гость... Могли бы вы, например, угостить меня? Чтобы все было прилично, как оно и положено... у нас, советских людей...

"Советские люди" тут были явно ни к чему, это Кучмиенко понял, еще не закончив фразу. Но уже вырвалось, вылетело, назад не впихнешь.

- До гастронома пятьдесят метров, - сказала Анастасия.

- Но ведь гастроном закрыт.

- А запасов советские люди не держат. Когда они пьют, то отдают предпочтение свежему.

- Ну, а если, - он уже и сам чувствовал, как занудлив со своими "ну, а если...", однако слепая сила толкала его дальше и дальше, может, к погибели и позору, а возможно, и к победе, кто же это может знать?

- Ну, а если человек, который вам нравится? Вам же нравятся какие-нибудь мужчины? Вообще могут нравиться?

Анастасия черкнула по нему взглядом, но взгляд увяз в разлинованной клетками костюма фигуре. Сначала ее раздражал этот нелепый искуситель, теперь он просто смешил ее. Не надо объяснять, зачем поздней ночью мужчина врывается в квартиру одинокой молодой женщины. По крайней мере, не для того чтобы рассказывать ей о способах жизни простого советского человека! Он прекрасно знает, чего хочет, но и женщина тоже знает, чего он хочет, и от нее зависит - принять условия игры, предлагаемые мужчиной, или отвергнуть решительно и категорично! Да, ей нравятся мужчины, потому что она молода, красива, она любит жизнь, ее тоже порой охватывает бессильная истома... На ведь не любой же мужчина, и тут пролегает пропасть между миром мужским и женским. Женщина относится к себе, к своему телу, к его чистоте и святости с более высокими требованиями и, так сказать, ответственностью. Над нею тяготеет испокон веку ответственность за род, за гордость, за красоту, она разборчива и капризна, для нее всегда светится что-то почти недостижимое, для определения чего употребляют часто слово "идеал". Но это лишь иносказание, так же как термин "душа" является очень неточным обозначением того непостижимого, сложного чувства, коим руководствуется человек во всем сугубо человеческом.

- В самом деле, - сказала она, не сводя глаз с лица Кучмиенко, - мне нравятся некоторые мужчины. Могут даже очень нравиться... Но... не такие, как вы...

- А какие? - уцепился за слово Кучмиенко. - Какие же именно? Может... может, такие, как академик Карналь?

Они сцепились глазами, как колючей проволокой, сцепились насмерть, никто уже не маскировался, не играл в поддавки, никто не обещал отступлений, враги до смерти, навсегда, но ведь враждебность еще не означает равенства сил. Кто-то должен быть побежден, нападающий считает, что победит он, тот, что отбивается, надеется на свою победу.

- А что? - ледяным голосом промолвила Анастасия. - Почему бы мне не должен нравиться такой мужчина, как академик Карналь? Мало найдется женщин, которым он бы не понравился.

- И если бы он вот так пришел, вы бы не выпустили его с чашкой воды, приветили и угостили, надеюсь, как следует?

- И приветила бы, и угостила, и попробовала бы задержать.

- А меня - нет?

- А вас - нет. Угадали. Собственно, для этого не надо было взбираться на восьмой этаж. Умный человек понял бы это и внизу, на твердой земле.

- Значит, я дурак, с вашего позволения?

- Считайте, как хотите.

- А Карналь, пожалуй, уже и бывал у вас здесь, если судить по вашей недопустимой дерзости.

- Может, и бывал, вам-то что до этого?

- Как это что? Чем он лучше меня?

- У меня в ванной есть весы. Может, взвесить вас? Сравнение с Карналем будет не в вашу пользу.

Кучмиенко выжал на лице усмешку. Рукой попытался поймать Анастасию.

- Прошу вас! - почему-то шепотом сказала Анастасия, может, чтобы выказать ему больше ненависти. - Прошу вас... уйдите прочь!

- Вы меня выгоняете?

- Я вас не приглашала сюда.

- Но ведь долг гостеприимства...

- Не в такое время и не при таких обстоятельствах. И вообще... я не хочу вас здесь видеть... Вы просили воды, теперь уходите!

- А если я не пойду?

- Тогда я вас выгоню.

- Интересно, как именно?