- Нет, это двенадцатый сон Веры Павловны, - сказал наконец Карналь.

- Почему аж двенадцатый? - удивился Пронченко. - Что-то ты перескочил далеко. У Веры Павловны в "Что делать?" было четыре сна, а ты - сразу в двенадцатый!

- Остальные пропускаем, как несущественные, - улыбнулся Карналь. - У вас тут воображение так разогналось, что для его обуздания нужно нечто особое, как для контролирования термоядерной реакции. Материя, как известно, под действием тех адских сил уничтожается бесследно, поэтому нужно придумывать, пожалуй, что-то нематериальное. У меня в голове промелькнуло как раз нечто подобное.

- Может, поделишься и с нами?

- Ох, я чуть не забыла, - всплеснула руками Зинька. - Там же от деда Карналя вам гостинцы.

- Получаешь гостинцы - надо их отработать, - пошутил Пронченко.

- Наверное, никогда не отработаю, - Карналь беспомощно развел руками. Разве может человек, к примеру, отплатить за самый факт своего рождения, за то, что ему дарована жизнь? Я только что представил себе, что можно бы сделать, развив идею Зинаиды Федоровны, подведя под нее научную базу, и это мне показалось таким недостижимым, что я даже испугался, хотя кибернетики, по правде говоря, не боятся ничего. Но все же есть вещи неосуществимые - с этим надо смириться. Например, нельзя никогда научиться варить вкусный борщ - с таким умением надо родиться. Так же, как писать романы, хотя романисты и оскорбились бы, услышав подобное сравнение. Хотелось бы замахнуться на недостижимое. Но как? Продолжить и без того уже бесконечный рабочий день?

- Продли не рабочий день, а усилия, - подсказал Пронченко. - Эта штука в человеке неисчерпаема. Чем больше черпаешь, тем больше прибывает. А у скупого и ленивого отпадает. Как хвост у ящерицы.

- То, о чем мы тут говорим, еще невозможно даже записать в ближайший пятилетний план, я так думаю, - с сожалением заметил Карналь. - Так что, дорогая Зинька, придется тебе еще ждать.

- Разве только мне? А вам? И разве мы не доживем до той нашей пятилетки, в планы которой запишем все мечты? И разве мы не привыкли не жаловаться на трудности и находить утешение в своей работе?

Зинька оставалась Зинькой. И в далекие довоенные годы, и в той беседе у Пронченко, и в телеграмме, которую послала после гибели Айгюль: "Рыдаю вместе с тобой, дорогой мой Петрик!"

Кучмиенко появился в приемной Карналя в самую неподходящую минуту. Академик никогда не просил своего помощника, чтобы он ограждал его от посетителей, но Алексей Кириллович и сам понимал, что Карналь имеет право на ту долю покоя и одиночества, какая только возможна в его положении, вообще говоря, напоминавшем чем-то жизнь на вершине действующего вулкана: звонки, вызовы, визиты, требования, там рвется, там не хватает, там не выходит, там то, там се.

Сегодня утро, кажется, предстояло спокойное. Алексей Кириллович пришел на помощь секретарше, объединенными усилиями легче было отбиваться от случайных посетителей, но визита Кучмиенко он не предвидел. Да и кто может предвидеть, когда и где появится Кучмиенко.

- Заперся? - кивая на дверь и мгновенно оценив обстановку, спросил Кучмиенко.

- Просил не беспокоить до одиннадцати, - Алексей Кириллович сделал движение, как будто пошел наперерез Кучмиенко, хотя откровенно этого делать не хотел. Кучмиенко не обратил на его маневр ни малейшего внимания.

- Если и заперся, то не от меня, - заявил уверенно и дернул дверь кабинета Карналя от себя.

Это была простая дверь, без обычного тамбура - Карналь тамбуры терпеть не мог, - но, правда, толстая и крепкая, довольно надежная изоляция от нежелаемых звуков. От звуков, но не от Кучмиенко. Ибо Кучмиенко умел проникать и не через такие двери! Когда живешь на свете какое-то там время и достиг какого-то там уровня, то просто смешно, чтобы перед тобой не открывались двери, которые тебе нужны!

Неслышно ступая в своих толстоподошвенных туфлях, Кучмиенко вошел в кабинет Карналя, прикрыл за собой дверь, бодро потряс плечами, метнул взглядом туда-сюда, не увидел для себя ничего нового: те же кипы чертежей, завалы информационных бюллетеней на длиннющем Карналевом столе, толстые фолианты, ксерографические оттиски каких-то рефератов, которые академик зачем-то ежедневно глотал десятками. Гималаи информации, арктические поля книжных торосов, вавилонская башня языков, терминологий, жаргонов - кому оно нужно! Руководить - это означает ограничиваться. Умело и разумно. Всего не охватишь, не постигнешь, только голова затуманится. Схватить одно звено и вытащить всю цепь! Что может быть проще? Руководители нового типа, к которым скромно относил себя Кучмиенко, презирали всех этих книгоедов и брошюроглотателей! Никаких бумаг, ни единого листочка бумаги в кабинете! Резолюция - анахронизм! Когда чешутся руки наложить резолюцию, спрячь их под стол, засунь в карманы, поиграй импортной газовой зажигалкой, а заявление или что там еще попроси убрать с твоих глаз. Мол, аллергические синдромы от одного вида бумажки в таком суперсовременном кабинете, где все приспособлено к новому стилю руководства и управления. Никаких телефонов, никаких селекторов, ничего привычного. Обыкновенный шарик на прекрасном голом столе, а под столешницей незаметная, но закодированная в сигналах памяти кнопка. Если надо что-нибудь передать, нажимаешь кнопку и спокойно говоришь, обращаясь к шарику: "Дина Лаврентьевна, прошу вас, соедините меня...", или "Переключите меня", или "Передайте тому-то и тому-то". Если кто-то хочет соединиться с тобой, шарик ненастырно загорается соответственным цветом: зеленым, голубым, розовым, оранжевым. Слишком резких колеров Кучмиенко не терпел, но не любил и однообразия в них, поэтому на каждый день недели устанавливал с Диной Лаврентьевной тот или иной цвет, и день как бы получал свой флаг - то зеленый, то розовый, то еще какой-нибудь.

У Карналя было все: и книги, и бумаги, и чертежи, и телефоны, и селекторы, и чернильницы, и пишущая машинка зачем-то торчала среди бумажных завалов, как будто сам академик превращался иногда в простую машинистку, и фотографии Айгюль и Людмилки, и бронзовая статуэтка Ленина, совсем маленькая и незаметная рядом с серыми, большими портретами известных математиков, почему-то похожих не то на разбойников, не то на плохо причесанных и загримированных актеров. А у Кучмиенко? Всего только два портрета.

- Привет! - еще от двери крикнул Кучмиенко и, не спрашивая, вынул пачку американских сигарет, щелкнул зажигалкой.

Карналь не курил и не любил, чтобы дымили у него перед носом, но на Кучмиенко управы не было.

- Привет, - сказал он немного устало, сегодня мало спал, читал чуть ли не всю ночь, а с утра снова забивал голову разными разностями, чтобы только не погружаться в так называемые производственные заботы, умело и решительно спихивая на своих заместителей заботы о снабжении, конфликты со смежниками, неприятные разговоры с финансистами, графики, транспорт, новые соглашения и старые соглашения, споры.

Кучмиенко упал в кресло у рабочего стола Карналя, пустил дым колечками, пожевал губами, как будто смаковал тот дым. Неизвестно, где и как он доставал американские сигареты, но уж доставал и курил только эти. А попробуй сказать, что советский табак хуже американского, - горло перегрызет. Что? Советский табак самый крепкий в мире! Вот так и живут Кучмиенки, курят американские сигареты, пьют шотландский виски и носят французские галстуки, их жены гоняются за французской парфюмерией, а отпрыски неистовствуют из-за американских джинсов и разевают рот на пеструю сорочку, занесенную в мировую моду из Америки. Хвалят заморские ткани и забывают о той исторической ткани, знамя на которой пронесли советские солдаты от Волги до Берлина, а потом водрузили это знамя на обгоревшем куполе рейхстага, похожем на глобус в ребрах меридианов, и весь мир увидел советскую ткань нелиняющего алого цвета, и не линяет она вот уже более тридцати лет, не полиняет никогда, не уничтожится, не порвется. И тот, кто сегодня берет в руки наше знамя, помнит тех троих советских солдат, что под пулями, снарядами, фаустпатронами поднимались на самую высокую высоту истории. Помнит ли Кучмиенко? Для политзанятий - да. А для дела? Для равнения на то знамя?