У них была когда-то игра. Он прикладывал ей, усталой, к губам зернышко граната, она обсасывала его и возвращала ему. Он - взрослый, она - дитя. Называл ее "Роня". Почему - не знали оба.

Николай Фомич стоял ненавязчиво рядом. "У вас можно найти гранат?" "Найдем". - "Пожалуйста"...

На белой тарелочке темный сок, рубины зерен, половина граната и первозданное буйство жизни в нем, будто лежит перед тобой разрезанная пополам Земля! Как можно умирать на этом свете, где столько красоты и неосуществленности, которая должна стать действительностью! Карналь прикладывал к устам красные зернышки граната. Непослушные губы бессознательными движениями выталкивали зернышки назад, и он подбирал их; казалось, все возвращается, все как было, но зернышки возвращались нетронутыми. Такие же кроваво-живые. Уста выталкивали их, возвращали, вспоминая былое, вспоминая незабываемое. Где-то еще жил краешек памяти. Тонюсенький сегментик. И это все, что было между ними. Угасало, как луна в ночь затмения. Золотая ниточка среди мрака вечности. Тоньше, тоньше... Она угасала. Навеки...

"Не умирай, не умирай!" - творил он немую молитву.

Уже над мертвой... Розовые кораллы рук и ног, и ничего... Говори и делай меня мудрым, дай мне мудрость... Так и не сумел он должным образом оценить ее порыв - из пустыни к нему. "Люблю. Женимся. Айгюль".

Ох, Николай Фомич, Николай Фомич, врачам суждена боль еще тяжелее, чем больным, потому что никогда она для них не унимается и не кончается...

Как он мог работать этот год? Не имел времени - какой ужас! - думать об Айгюль, вспоминал ее только в недолгие часы одинокого отдыха, лишь теперь постиг, что я про живую последние десять или пятнадцать лет, в сущности, не имел возможности думать, поскольку все его время съедала работа, размышления, нечеловеческое напряжение ума, все силы - на раскручивание исполинского маховика прогресса, на разгон, размах, на то, чтобы кого-то догнать, на опережение. Вперед, вперед, выше, к непостижимости и неосуществимости. Для Айгюль время оставалось в самолетах, в чужих отелях, ей не принадлежали даже бессонные ночи, он напоминал ту легендарную птицу из древности, которая вила себе гнездо на волнах моря: удержаться среди стихий, подчинить себе стихии, заставить каждую волну твоей жизни дать максимум того, что она может дать, научиться управлять собственной жизнью, а не позволять, чтобы жизнь управляла тобой. Никогда не останавливаться, никакого отдыха. Выше, выше!

Никто не замечал отчаянного состояния его души. Показалось ему, что та девушка-журналистка была первой. А может, только показалось? Может, напомнила облик Айгюль: высокая шея, дивная походка, гибкая фигура. Могла бы привлечь взгляд его усталых глаз, можно бы даже влюбиться (если позволено применить это высокое слово к мужчине его возраста и его утрат), но нестерпимая боль памяти уже никогда не исчезнет, так же, как не дано вторично родиться.

Лучше всего было бы упрятать его в некий современный монастырь, отрезать от мира, прекратить все контакты, поставить возле него тех "параметров", чтобы они брали все ценное, что может давать его мозг, и пересылали по назначению. Ибо разве кибернетик в действительности не пребывает, так сказать, в духовном отъединении от реального мира с его хаотичностью, разве не вынужден всякий раз возвращаться в его неупорядоченность, которая не имеет ничего общего с деятельностью кибернетика, с его мечтами и амбициями? Это словно поражения после побед. Не успеваешь насладиться победами своего ума, и вновь поражения ежедневной жизни отбрасывают тебя на исходные позиции, радуешься и гордишься своими машинами, которые управляют целыми заводами, приводят в движение сложные механизмы, летают в космосе, достигают Луны, дают жизнь "Луноходу", наполняют светлое пространство вычислительных центров живым шелестом, похожим на шелест весеннего дождя в молодой листве, но миг беспределен, и жизнь жадна и ненасытна, все взывает: "Мало! Мало!" - и сам Карналь видел, как мало сделано, и знал, что надо жить дальше. "Все обновляется, меняется и рвется... И зеленями из земли опять встает".

На желтом, как пустыня, камне зеленая бронзовая роза...

И отчаянье вставало, как целый мир. Преодолеть его, только преодолев мир!

Лето! Золотая пора, тело звенит от радости, как зеленое дерево, усыпанное поющими птицами. Юрий был пьян уже от одного воздуха, от слепящего солнца, от синей воды, от смеха, криков, радостного ветра, веющего с Русановского залива. С балкона видны почти весь залив, белые пески на той стороне, зеленые валы верб, а еще дальше киевские холмы, увенчанные золотыми шпилями, - вид такой, что горсовету надо бы взимать с жителей Русановки дополнительную квартплату.

Хотя с Березняков вид еще роскошнее, там Лавра сдвинута на периферию взгляда, а напротив массива, на той стороне Днепра, в зеленой пазухе берега, затаился Выдубецкий монастырь, точно красивая девушка, которая сияет тебе из тысячелетней празелени над водой и прикладывает к губам пальчик: "Тс-с-с!"

Юрий потянулся так, что затрещали суставы, сделал несколько приседаний, лениво прищурился. В такое время надо быть на заливе, гонять на лодке, плескаться в воде, горланить, хохотать, бесноваться или торчать под мостом с удочкой. А его черти принесли домой! Знакомый инженер подбросил на машине с работы прямо к подъезду - выходи, садись в лифт, возносись на свой третий этаж, считай ворон с балкона.

Людмила сегодня взяла машину, должна бы приехать первой, но задерживается. Знал бы, выскочил бы в Гидропарке, пустился бы под мост, прошелся по узенькой красивой аллее до ресторана "Млын", посмотрел бы на девчурок, поиграл бы в имена. Например, ты выкрикиваешь одно из распространеннейших в Киеве девичьих имен, и сразу десять или двадцать головок поднимаются над песком, над водой, вперяются в тебя, ждут от тебя чего-то эпохального, а ты с царственным жестом и неисчерпаемым великодушием разрешаешь им:

- Купайтесь! Загорайте!

Приятно дарить людям радость! Он мог бы предложить какой-нибудь небольшой стране свои услуги на должность диктатора. Маленького, доброго, улыбчивого так называемого диктатора! На досуге налаживал бы их электронно-вычислительные машины, а рабочее время тратил бы на благодеяния.

Ну, так. С диктаторскими полномочиями он бы справился. А вот как убить сегодня вечер? Планов не было, плановый сектор был в полном распоряжении Людмилы, а Людмила задерживалась. Спуститься и рвануть к заливу? Хотя бы окунуться разок? Но раздевание-одевание... Если за день устаешь на заводе, как бог при сотворении мира, то имеешь же ты право на так называемый отдых?

Юрий зевнул и пошел с балкона в комнату. В комнате ему все нравилось. Удобная финская мебель (диван, кресла охватывают тебя, как любимая женщина, лежи, спи, дремли, слушай музыку), цветной телевизор "Электрон", кассетный магнитофон марки "Акаи" (последний крик - пришлось переплатить в комиссионном), стерео-проигрыватель "Филлипс". В бытовой электронике он превосходно разбирался, да и кто станет отрицать преимущества "Филлипса" или "Акаи"? Мировой уровень!

Квартиру они с Людмилой обставили так, что не поймешь, кто тут живет: простой работяга или доктор наук? Ну, пусть Люка в самом деле научный сотрудник, ведает чем-то в секторе лингвистических проблем в Институте кибернетики, а он хоть и работяга, технарь-наладчик, но тоже не без значения: бригадир, а быть бригадиром у наладчиков все равно что быть президентом в Академии наук, так как там одни индивидуальности, уникумы!

Юрий крутнулся перед зеркалом, сам себе понравился, как нравился всегда: высокий, белокурый, чубатый, красивый, спортивный, безупречно отглаженные брюки, свежая белая сорочка, модный галстук, начищенные до блеска туфли. Кто ты - молодой ученый, популярный футболист, рабочий-передовик? Объявляем так называемую телевизионную викторину. Перед вами, считайте, простой советский юноша. Предлагаем отгадать...