Кучмиенко был убежден, что принцип однокашничества должен торжествовать в жизни последовательно и неуклонно, как законы природы. Однокашники, однокурсники, однополчане, земляки, соседи, однолетки - все было одинаково от рождения, и они одинаковы, а потом один остался, как пень у дороги, а другой разросся ветвистым деревом, щедрой рощей, зеленым лесом, и уже к нему идут под его защиту люди, целые толпы. А другому не верится: как же это? Были одинаковые, были рядовые солдаты, однако я солдат, а ты генерал, были студенты, я на уровне студента остался, а ты министр или академик. Должно быть как? Должно все оставаться как было, что тебе, то и мне, права одинаковые, связаны мы с тобой навеки общностью происхождения, учебы, товарищества.

Что за права, что за общность? Откуда это? Может, пришло когда-то с неприветливых гор или из безлюдных пустынь, где все действительно держалось на общности и взаимовыручке, где жестокая природа прижимала человека к человеку, заставляла людей складывать силу к силе. Но цивилизация смела давние обычаи, они не удержались ни на суровых вертикалях гор, ни под дикими ветрами пустынь, зато укоренились среди некоторых равнинных жителей, всходили на дрожжах неторопливости, лености, неповоротливости, завладевали ленивыми душами таких, как Кучмиенко.

Машина летела по улице Кирова, как светящийся шарик, но Кучмиенко казалось, что они едут слишком медленно. Ему было тесно в "Жигулях", его крупное тело не вписывалось в эти габариты, выдуманные сухоребрыми итальянцами. Он молча молился какому-то своему богу зависти и нетерпения, чтобы они наконец доехали, чтобы выйти из машины, стать на асфальт, расправить плечи, надвинуться всей своей тяжестью на тоненькую зеленоглазую молодую женщину, за которой скрывается тайна о Карнале. Вот только бы не растеряться, найти способ, угадать нужный тон! Попытался вспомнить что-нибудь из своего опыта - ничего не было. Ни единого хитрого хода и подхода, ни одной идеи - хаос, тупики, пропасти, тление памяти, порванные связи, разрушенные мосты между мыслями. Говорят, в разведческих школах дают задания: пойти и влюбить в себя такую-то женщину. Кучмиенко выгнали бы из такой школы на третий день. Всю жизнь пытался он привлекать женщин степенностью, но кто же теперь клюнет на степенность? Эта тоненькая выдра?

Они наконец приехали. Собственно, только Кучмиенко показалось, что добирались до Михайловского переулка слишком долго. На самом же деле пролетели через сонный город метеором. Анастасия заперла машину, спрятала ключи в сумочку, достала ключи от квартиры. Кучмиенко тяжело переводил дух, сбрасывая с себя помятость и позорную потливость.

- Габариты не по мне, - не то пожаловался, не то специально хотел принизить себя, ибо перед женщиной принижаться всегда полезно. Это поднимает ее в собственных глазах, и тогда она сразу к тебе добреет.

Анастасия молчала.

- Место у вас чудесное, - снова попытался завязать разговор Кучмиенко. - История и современность.

Трудно было представить себе что-нибудь глупее, но и это для него оказалось вершиной мудрости.

Молодая женщина в светлой темноте, в сонном безлюдье древнего киевского переулка показалась Кучмиенко особенно очаровательной, но должна же в ней проявиться и жестокость к нему, если она в самом деле... с Карналем.

- До свидания, - сказала Анастасия, но сказала это как-то словно бы неуверенно, подала Кучмиенко узкую, сухую руку.

Он схватил эту руку, не отпускал, лихорадочно рыская по закуткам своего мозга, выискивая способ задержать Анастасию, задержаться возле нее.

Ясное дело, для него уже достаточно было и этого, чтобы утешиться. Он стоит возле ее дома, держит ее руку. Карналь этого не имел, не мог иметь. Ну, разговоры, ну, общая поездка, ну, сидение в вагоне, ну, какие-то там неуловимые токи симпатии, может, даже намеки на нечто большее. Но ведь не то, что у него, не то, не то!

- На каком вы этаже? - спросил он, не выпуская ее руки.

- На восьмом. Предпоследний этаж, по мировым стандартам считается самым удобным. У меня вид из окон...

Не сказала "у нас", сказала "у меня", следовательно, хотела подчеркнуть, что живет одна. Но Кучмиенко не хотел вспугнуть пташку.

- Странно, - хихикая, сказал он, - весь вечер пили вино, даже водку, а хоть бы в одном глазу! Сплошная трезвость!

- Я тоже трезвая, будто пила воду, - Анастасия попыталась высвободить руку, но сделала это без надлежащей решительности.

- Вы напомнили о воде, а мне, поверьте, так хочется пить, что просто погибаю. Запеклись губы, нёбо покрылось коркой и потрескалось, как дно в высохшей луже.

Он не жалел себя, унижался изо всех сил. Слабые не страшны!

- Не знаю, чем вам помочь, - сказала Анастасия. - Разве что принести вам воды?

- Ну что вы, носиться с водой с восьмого этажа! Уж если вы так любезны, то я вместе с вами поднимусь на лифте, и вы дадите мне через дверь, или как там...

- Разбудим соседей. Поздно. А подо мной знаете кто живет?

- Кто же?

- Марчелло Мастроянни.

- Кто-кто?

- Так мы называем шофера академика Карналя.

- Ах, этот лопух, этот лодырь! Да он спит так, что его водородной бомбой не разбудишь! Он и на работе спит без просыпу. Целыми днями храпит в машине.

Кучмиенко решил, что Анастасия не возражает, и тихонько подтолкнул ее к подъезду.

- Погодите, - удивилась она. - Я же ни на что не согласилась. Мы не составили плана вашего... водопоя.

- Это займет какую-нибудь минутку, не больше. Не тревожьтесь. Я тихо. Ваших никого не разбудим. Я, знаете, как мышь. На площадке, возле лифта, не отпуская лифта и не закрывая дверей...

Она никак не откликнулась на его намек о тех, кто живет в квартире, и это еще больше убедило его, что Анастасия живет одна, хотя уверенности еще не было. Какая-нибудь старушенция или тетка с усами и басовитым голосом, такими тетками в Киеве набиты все квартиры в центре.

- Ладно, - пожала плечами Анастасия. - Дам вам воды, а то еще умрете от жажды, и я буду виновата. Достаточно с меня провинностей, которых я набралась сегодня на Русановке.

- Там никаких провинностей, - поспешил он ее успокоить, входя в подъезд вслед за ней. - Обычный вечер, немного было перепалки, но ведь молодость! Диалектические процессы происходят не где-то в жизни, они всюду, в советских семьях тоже.

- Если диалектика и впрямь такова, то я заменила бы ее чем-нибудь другим, - засмеялась Анастасия, входя в кабину лифта.

Лифт был тесный, как во всех малометражных домах. Голубой пластик, алюминий, автоматика, почти герметичность, будто что-то космическое. В таком лифте, наверное, хорошо целоваться с девушками, никто не увидит и не услышит, можно нажимать на кнопки, шугать то вверх, то вниз хоть целый день, бесшумно и счастливо. Но ночью лифт гремит, будит весь дом, да и ты ведь не мальчишка, перед тобой - не влюбленная в тебя девушка, а привлекательная молодая женщина, красивая и, пожалуй, хищная, как тигрица. Неосторожное прикосновение - и выцарапает тебе глаза.

Кучмиенко терпеливо играл роль святого, жался в лифте, опасаясь, как бы его мягкие, как тесто, телеса не наплыли на Анастасию, не коснулись ее, не задели. Когда вышли из лифта и он увидел, что Анастасии надо пройти в конец длинного темного коридора, он пробормотал что-то о том, что негоже оставлять женщину одну в таких дебрях, и несмело проводил ее до дверей, но когда Анастасия отперла дверь и, не приглашая Кучмиенко войти, быстро исчезла в квартире, даже не зажигая света, наверное направившись в кухню за стаканом воды, он тоже втиснулся в прихожую, потом дальше - вслед за Анастасией. Свет на кухне резанул его по глазам, он заслонился от неожиданности, тут Анастасия увидела его, сказала удивленно и возмущенно сразу:

- Вы же обещали...

- Взглянуть, как вы живете.

- А зачем вам это нужно? Улучшать мои жилищные условия не требуется, у меня и так излишек площади.

- Уж так оно сложилось... Такой случай... Больше не повторится...