Когда Холлис подошла, он улыбнулся во весь рот, поднял серебристую банку «Текате» и сказал:

– Вотри Санте.

По его руке вилась татуировка сложно прорисованным готическим шрифтом.

– Извините, не поняла?

– à votre santé[2], – поправила Одиль, прижимая к носу скомканную бумажку носового платка.

Холлис не приходилось встречать менее утонченной француженки, хотя этот высокозанудливый европейский стиль только придавал ей досадного шарма. На Одиль были черная толстовка размера XXXL от какого-то давно загнувшегося стартапа, носки из коричневого нейлона, мужские, с особо противным блеском, и прозрачные пластмассовые сандалии цвета вишневого сиропа от кашля.

– Альберто Корралес, – представился парень.

– Очень приятно. Холлис Генри.

– «Ночной дозор», – еще шире заулыбался Альберто, стискивая ее ладонь свободной рукой. Кожа у него была сухая, как опилки.

Надо же, фанат. Холлис, как всегда, удивилась, и ей отчего-то сразу стало не по себе.

– Сколько дряни в воздухе, – посетовала Одиль. – Дышать нечем. Может, поедем уже смотреть?

– Ладно, – ответила Холлис, радуясь перемене темы.

– Прошу сюда. – Альберто метко бросил пустую банку в белое мусорное ведро с претензией на миланский дизайн. Ветер тут же утих, как по заказу.

Холлис окинула взглядом вестибюль: за стойкой регистрации никого, террариум для девиц в бикини темен и пуст – и последовала за своими спутниками (при этом Одиль раздражающе шмыгала носом) к автомобилю Альберто, классическому «жуку», но расписанному аэрографом во много слоев, словно лоурайдер[3]. Тут были вулкан, изливающий раскаленную лаву, грудастые латиноамериканские красотки в суперкоротких набедренных повязках и ацтекских головных уборах с перьями, свернувшийся разноцветными кольцами крылатый змей. Либо хозяин авто переборщил со смесью этнических культур, либо Холлис упустила момент, когда «фольксваген» сделался частью пантеона.

Альберто открыл пассажирскую дверцу и наклонил спинку переднего сиденья, чтобы Одиль проскользнула на заднее, где уже лежало какое-то оборудование, затем почти что с поклоном пригласил в машину Холлис.

Та заморгала, впечатленная прозаичной семиотикой старой приборной доски. Салон благоухал этническим освежителем воздуха. Это, как и боевая раскраска, вероятно, было частью особого языка, хотя с Альберто вполне бы сталось нарочно выбрать неправильный освежитель.

Он вырулил на Сансет, ловко развернулся на противоположную полосу и покатил в сторону отеля «Мондриан» по асфальту, усыпанному сухой пальмовой биомассой.

– Я ваш давнишний поклонник, – сказал Альберто.

– Его интересует история как субъективный космос. – Голос Одиль раздался почти над ухом попутчицы. – Он полагает, что этот космос рождается из травматических переживаний. Всегда и только из них.

– Травматических переживаний, – машинально повторила Холлис, когда они проезжали мимо «Pink Dot». – Альберто, тормозни, пожалуйста, у магазина. Сигарет куплю.

– ’Оллис! – укоризненно сказала француженка. – А сама говорила, не курю.

– Недавно закурила.

– Так мы уже приехали. – Альберто свернул налево и припарковался на Ларраби.

– Куда приехали? – Холлис приоткрыла дверцу, подумывая удрать, если что.

Альберто выглядел мрачным, но не то чтобы особенно сумасшедшим.

– Сейчас достану все, что нужно. Хочу, чтобы ты сперва посмотрела. Потом обсудим, если захочешь.

Он вылез из машины. Холлис – за ним. Ларраби-стрит круто сбегала навстречу озаренным равнинам города – так круто, что даже стоять на ней было не совсем уютно. Альберто помог Одиль выбраться с заднего сиденья. Та прислонилась к «фольксвагену» и спрятала ладони под мышками.

– Холодно, – пожаловалась она.

И вправду, заметила Холлис, разглядывая громаду уродливо-розового отеля над собой: без теплого ветра в воздухе сразу посвежело. Альберто пошарил на заднем сиденье, достал помятый алюминиевый футляр для камеры, обмотанный крест-накрест черной изолентой, и повел своих спутниц вверх по крутому тротуару.

Длинный серебристый автомобиль беззвучно проплыл по бульвару Сансет.

– А что здесь? Что мы такого должны увидеть? – не выдержала Холлис, когда троица дошла до угла.

Альберто встал на колени, раскрыл футляр. Внутри, в пенопластовой упаковке, лежало что-то вроде сварочной маски.

– Надень. – Альберто протянул ей маску. Вернее, щиток с мягким ремешком.

– Виртуальная реальность? – Только произнеся эти слова, Холлис поняла, что не слышала их много лет.

– «Железо» не поспевает за временем. – Альберто достал из сумки лэптоп и включил его. – По крайней мере то, что мне по карману.

Холлис надела щиток и, будто сквозь мутную пелену, посмотрела на пересечение бульвара Сансет и Кларк-стрит, отметив про себя навес над входом в «Whisky a Go-Go»[4].

Альберто осторожно вставил сбоку от щитка конец провода и, сказав: «Сюда», повел ее вдоль тротуара к низкому, выкрашенному в черный цвет фасаду без окон.

Холлис, сощурившись, прочла название на вывеске: «Viper Room».

– Сейчас. – Альберто застучал по клавишам лэптопа.

Холлис краем глаза уловила какое-то мерцание.

– Смотри. Вон туда.

Она посмотрела туда, куда он указал. На тротуаре лицом вниз лежал кто-то худой и темноволосый.

– Ночь на ’Эллуин, – объявила Одиль. – Тысяча девятьсот девяносто третий год.

Холлис подошла ближе. Тела не было. Но оно было. Альберто шел следом и нес лэптоп, следя, чтобы не вылетел провод, и даже вроде бы затаив дыхание. Холлис так точно затаила.

Она наклонилась. В мертвом юноше было что-то птичье. Острая скула отбрасывала собственную маленькую тень. Очень темные волосы. Темная рубашка, брюки в тонкую полоску.

– Кто это? – выговорила наконец Холлис.

– Ривер Феникс[5], – тихо ответил Альберто.

Она глянула в сторону «Whisky a Go-Go» и вновь опустила глаза. Какая у него хрупкая белая шея.

– Ривер Феникс был блондином.

– Перекрасился, – пояснил Альберто. – Для роли.

Старик напоминал Тито вывеску-призрак из тех, что блекнут на глухих стенах почернелых зданий, являя взорам названия фирм и торговых марок, которых уже никто толком не помнит.

Если бы на одной из них вдруг обнаружился текст самой злободневной, самой свежей и страшной новости, а ты бы знал, что он висел тут всегда, теряя краски на солнце и под дождем, и лишь сегодня попался тебе на глаза, – вот это было бы чувство вроде того, что Тито испытал, когда подошел к старику на Вашингтон-сквер, где тот сидел за бетонным шахматным столиком, и осторожно передал прикрытый газетой айпод.

Всякий раз, как старик, глядя в сторону, убирал в карман очередной айпод, на его запястье тускло блестели золотые часы. Циферблат и стрелки были почти не видны под мутным исцарапанным стеклом. Часы с покойника. Такие лежат на блошиных рынках в помятых коробках из-под сигар.

Одежда на нем тоже была как с покойника. Ткань, казалось, источала собственный холод, который нельзя было спутать с зябкостью нью-йоркской зимы. Холод невостребованного багажа, казенных коридоров, потертых стальных ячеек.

И все же старик работал с дядями Тито, а значит, бедный костюм был не более чем маской, частью протокола. Тито ощущал исходящие от старика мощь и безграничное терпение и думал, что тот ради каких-то своих целей нарядился выходцем из южноманхэттенского прошлого.

Когда старик брал айпод (так в зоопарке дряхлая и мудрая обезьяна принимает у посетителя кусочек не слишком лакомого фрукта), Тито почти ждал, что тот расколет девственно-белый корпус, как орех, и вытащит на свет что-нибудь неожиданное и жуткое в своей современности.

И вот теперь, сидя перед дымящейся супницей в ресторане с видом на Канал-стрит, он понял, что не в состоянии объяснить это своему кузену Алехандро. Чуть раньше Тито у себя в комнате накладывал звуки один на другой, силясь передать ощущения, которые пробуждал в нем старик. Вряд ли он когда-нибудь даст кузену прослушать ту композицию.