– Бобби, я привел Холлис Генри из «Ночного дозора».

– Альберто…

Тонкий голос не знал, что сказать.

– Простите, – вмешалась Холлис, возвращая Альберто шлем. – Я не хотела мешать. Просто Альберто знакомил меня со своим искусством, объяснял, как важно твое участие, вот я и…

Зеленая дверь заскрежетала и приотворилась. В щели возникли белокурая челка и небесно-голубой глаз. И эта детскость выглядела почему-то не комичной, а страшной.

– Холлис Генри, – проговорил Чомбо уже нормальным, мужским голосом, и голова показалась целиком.

Как у Инчмейла, у Бобби настоящий, архаический рокерский нос. Полноценный рубильник в стиле Таунзенда и Муна[13] – из тех, что раздражали Холлис в мужчинах, не ставших музыкантами, поскольку выглядели показными. Как будто их отрастили, чтобы смахивать на рок-музыкантов. А главное, все они – бухгалтеры, рентгенологи, кто там еще, – обязательным приложением к солидному шнобелю носили длинные челки. Наверное, все дело в парикмахерах; видя роковый меганос, они делают стрижку в соответствии с исторической традицией. Или глубинные парикмахерские инстинкты требуют закрыть левый глаз клиента тяжелой косой челкой из простого чувства гармонии.

Впрочем, невыразительный подбородок Чомбо действительно требовал некоего противовеса.

– Привет. – Холлис протянула руку и пожала холодную безвольную ладонь, которая словно норовила тихонько выскользнуть.

– Не ждал, – отвечал Бобби, приоткрывая дверь еще на пару дюймов.

Холлис вошла – и увидела неожиданно большое пространство. Ей вспомнились олимпийские бассейны и крытые теннисные корты. Лампы – по крайней мере в центральной части – тоже были яркими, как в бассейне: полусферы фасетчатого промышленного стекла. Бетонный пол покрывала какая-то приятная серая краска. В таких помещениях строят декорации, изготавливают реквизит или снимают второстепенные сцены.

Однако то, что создавалось здесь – возможно, нечто очень большое, – нельзя было увидеть невооруженным глазом. Серый пол был расчерчен на квадраты по двухметровой сетке, линиями из белого порошка – скорее всего, при помощи машинки, какими наносят разметку на стадионах. У дальней стены была прислонена как раз такая машинка – зеленая, на одном колесе. Линии вроде бы шли не параллельно стенам, и Холлис отметила про себя, что об этом надо будет спросить. В середине освещенного пространства стояли два серых раскладных стола по двадцать футов каждый, офисные кресла Aeron и тележки с компьютерами. Все это выглядело как рабочее помещение человек на двадцать, однако здесь не было никого, кроме носатого Бобби.

Холлис повернулась к нему. На Бобби была ядовито-зеленая тенниска Lacoste, узкие белые джинсы и черные парусиновые кеды с необычно длинными заостренными носами. С виду она дала бы ему лет тридцать. Одежда выглядела намного чище хозяина: джинсы без единого пятнышка, тенниска отглажена, а вот самому Бобби не помешал бы душ.

– Извини, что без приглашения. Очень хотела познакомиться.

– Значит, Холлис Генри. – Бобби держал руки в передних карманах джинсов. Похоже, засунуть их туда стоило определенных усилий.

– Да, – сказала она.

– Альберто, зачем ты ее привел? – недовольно спросил Бобби.

– Думал сделать тебе приятное. – Альберто подошел к одному из серых столов положить лэптоп и шлем.

На полу по другую сторону стола яркой оранжевой изолентой было изображено что-то, похожее на детский рисунок космической ракеты. Если Холлис верно оценила размеры сетки, контур протянулся на добрых пятнадцать метров. Внутри белые линии были тщательно стерты.

– Ну что, Арчи готов? – спросил Альберто, глядя в сторону оранжевого контура. – Новые скины уже анимируют?

Бобби вытащил руки из карманов, потер лицо:

– Не могу поверить, что ты так поступил. Приехал с ней.

– Это же Холлис Генри. Разве не здорово?

– Я уйду, – сказала она.

Бобби опустил руки, тряхнул челкой и завел голубые глаза к потолку:

– Арчи готов. Все текстуры наложены.

– Холлис, – сказал Альберто, – посмотри. – То, что он держал в руке, было, надо полагать, виртуальным шлемом Бобби, причем явно не с дешевой распродажи. – Беспроводной.

Холлис подошла, взяла шлем, надела.

– Тебе понравится, – заверил художник. – Бобби?

– На счет один. Три… два…

– Знакомься, Арчи! – провозгласил Альберто.

На высоте десяти футов над оранжевыми контурами рисунка возник лоснящийся серовато-белый спрут длиной футов девяносто. Щупальца грациозно покачивались.

– Архитевтис, – пояснил Бобби.

Видимый глаз был величиной с колесо джипа.

– Скины, – сказал Бобби.

По телу моллюска потекло сияние, подкожные пиксели заскользили, как на искаженном видеоизображении: стилизованные иероглифы, большеглазые герои аниме. Это было роскошно до смешного. Холлис восхищенно рассмеялась.

– Для универмага в Токио, – сказал Альберто. – Будет висеть над улицей в Синдзюку, в неоновых огнях.

– Локативное искусство уже используют для рекламы? – Холлис приблизилась к спруту, прошла под ним. Беспроводная маска давала совершенно другие ощущения.

– В ноябре у меня там выставка, – сообщил Альберто.

«Ага, – подумала Холлис, глядя на бесконечное мельтешение образов на поверхности Арчи. – Ривера в Токио заценят».

Во сне Милгрим видел себя голым в комнате спящего Брауна.

Это была не обычная нагота; она включала оккультную ауру сверхъестественно обостренных чувств, как у вампира из книги Энн Райс или начинающего кокаиниста.

Браун лежал под бежевым гостиничным одеялом из тех, в которых слой поролона заключен между двумя слоями жесткого полиэстера. Губы были приоткрыты, нижняя подрагивала на вздохе. Милгрим чувствовал к нему что-то вроде жалости.

В номере было темно, лишь горел красный индикатор выключенного телевизора, но призрачное «Я» Милгрима на совершенно другой частоте четко различало мебель и остальные предметы, как на экране таможенного сканера. Он видел пистолет и фонарь под подушкой, а рядом нечто прямоугольное со скругленными краями – наверное, складной нож (без сомнения, зеленовато-серый). Детская привычка – спать с любимыми игрушками. Даже в чем-то трогательная.

Милгрим воображал себя Томом Сойером, Брауна – Гекльберри Финном, бесконечную череду гостиничных номеров – плотом, ну а Манхэттен – холодными водами Миссисипи… и внезапно заметил у телевизора, на тумбе из ДСП, пакет. Бумажный пакет. Мятый бумажный пакет. Внутри (особая призрачная нагота обнажала все) лежали знакомые прямоугольники фармацевтических упаковок.

Целый ворох. Изрядное количество. Солидный запас. Если тратить с умом, хватит на неделю.

Милгрим наклонился, словно его тянули магниты в скулах, – и вдруг, без всякого перехода, очутился у себя, в душной комнате. Уже не мистически голый, а в черных хлопковых трусах, которые не мешало бы сменить, он стоял у окна, прижавшись лбом и носом к холодному стеклу. По Восьмой авеню, четырнадцатью этажами ниже, полз одинокий желтый прямоугольник такси.

Милгрим провел дрожащими пальцами по щеке. Она была мокрой от слез.

Она стояла под Арчи, любуясь переливами изображений, пробегающих от стреловидного плавника до кончиков длинных охотничьих щупалец. Промелькнули викторианские девушки в нижнем белье – быть может, героини «Пикника у Висячей скалы», фильма, которым частенько вдохновлялся Инчмейл перед концертами. Кто-то состряпал для Бобби прелестную кашу из видеокартинок, и они вроде бы даже не повторялись. Просто возникали все новые и новые.

Под беспроводной маской Холлис могла притвориться, будто не слышит, как Бобби шепотом распекает Альберто за ее неожиданное вторжение.

А темп между тем нарастал; на фоне черной ночи полыхали беззвучные взрывы. От особенно яркой вспышки Холлис невольно вздрогнула, затем потянулась поправить шлем и нечаянно задела сенсорную панель, вмонтированную над скулой слева от визора. Спрут Синдзюку исчез вместе с мельтешащими скинами.