«Не за что», – подумал Милгрим, с открытыми глазами ложась обратно на подушку – возможно, чтобы снова увидеть флагеллантского мессию.

В прорезном боковом кармане ворованного пальто обнаружился толстый томик выпуска тысяча девятьсот шестьдесят первого года в мягком переплете – история революционного мессианства в средневековой Европе. Многие строки были подчеркнуты черной авторучкой, поэтому книгу совсем недавно перепродали всего за три с половиной доллара. Возможно, тому самому человеку, чье пальто украл Милгрим.

Мессия флагеллантов представлялся ему коллекционной фигуркой с полотна Иеронима Босха, из какого-то очень качественного японского винила. Мессия в обтягивающем желтом плаще с капюшоном перемещался в тускло-коричневом пространстве, населенном другими фигурками из того же винила. Некоторые тоже были навеяны Босхом – скажем, исполинские ходячие ягодицы, между которыми торчало древко большой стрелы. Другие, вроде флагеллантского мессии, сошли со страниц украденного томика. Милгрим читал его каждый вечер, по кругу. Насколько он помнил, его раньше такое не занимало, но теперь ему нравилось смотреть окрашенные книгой сны.

НУ почему-то был птицеголовой босховской тварью, за которой гнались люди Брауна на геральдических животных, не совсем лошадях; над коричневыми капюшонами преследователей развевались стяги с девизами на волапюке. Иногда они на много дней углублялись в стилизованные рощицы по краю пейзажа, где под сенью деревьев мелькали таинственные существа. Временами Браун сливался с флагеллантским мессией в одно и бичевал себя плетью с кривыми шипами зеленовато-серого цвета, общего для пистолета, фонаря и монокуляра.

Однако то новое, теплое, словно кровь, девонское мелководье, где плавали видения, породил не ативан, а райз – японский продукт, моментально внушивший Милгриму глубокое уважение. Он чувствовал, что у лекарства есть потаенные возможности, которые раскроются со временем. Возникло ощущение подвижности, которого так не хватало в последнее время, – не потому ли, что Милгрим вел жизнь пленника?

С райзом стало легче обдумывать концепцию несвободы, и Милгрим нашел ее тягостной. Он был в довольно паршивом состоянии, когда появился Браун с неограниченными запасами ативана и предложением-приказом, и тогда казалось, что это совсем не плохо. Собственно, Браун тогда спас ему жизнь. От резкой завязки можно и помереть. А без денег это очень даже вероятно.

И все-таки… Сколько ему предполагается дышать едкими миазмами Браунова прогорклого тестостерона? «Меня могут убрать», – проговорил его собственный голос из последних развалин личности. Кажется, раньше Милгрим не употреблял этого глагола в особом аргентинском значении, но теперь оно было кстати. Или будет. Хотя, судя по тому, куда покатилась жизнь, его и так давно убрали. Никто, кроме Брауна, не знает, где он. У Милгрима нет ни наличных, ни кредитки, паспорт забрали, а спать приходилось в комнатах с зеленовато-серыми коробочками на дверях – сигнализацией, оберегающей покой Брауна.

А главное – лекарство. Даже если удастся сбежать, у него будет запас в лучшем случае на сутки. Браун никогда не выдавал больше.

Милгрим вздохнул, окутанный теплыми околоплодными водами своего состояния.

Хорошая таблетка. Очень хорошая. Набрать бы таких побольше.

Расписанный ацтекскими рисунками «фольксваген» катил по дороге к востоку от Санта-Моники.

– У Бобби агорафобия, – предупредил Альберто, стоя на светофоре за черным джипом «гранд-чероки-ларедо» с непроницаемо тонированными стеклами. – Не любит выходить на улицу. Но и не спит дважды на одном месте, так что ему не просто.

«Чероки» поплыл вперед, Альберто тронулся следом.

– Давно это с ним? – спросила Холлис. Ей важно было поддержать разговор о Бобби.

– Не знаю, мы всего два года знакомы.

– А он известен в ваших кругах?

«Круги» – слово расплывчатое, но она надеялась, что художник сам заполнит пробелы.

– Да, Бобби лучше всех. Он был главным по отладке в орегонской фирме, которая делала профессиональные навигаторы. Что-то военное. Говорит, очень передовое.

– А теперь собирает композиции для художников?

– Помогает собирать. Без Бобби я бы не привязал модели к координатам. И другие художники, которых я тут знаю, тоже.

– А как же ваши коллеги в Нью-Йорке или, скажем, в Талсе? Как я понимаю, это не местное развлечение?

– Да, всемирное.

– Ну и кто у них вместо Бобби?

– В некоторых нью-йоркских работах он участвовал. Линда Морс поставила бизона на Манхэттене. Кто помогал? Бобби. Есть еще какие-то люди в Америке, в Лондоне, где угодно. А у нас вот Бобби.

– То есть он как бы… продюсер? – Холлис надеялась, что он поймет: речь о музыкальном продюсере, не о кино.

Альберто бросил на нее быстрый взгляд:

– Точно. Хотя, пожалуй, лучше меня не цитировать.

– Значит, не для прессы.

– Ну да, он вроде продюсера. Если бы делом Бобби занимался кто-нибудь другой, то и мои композиции были бы иными. Иначе бы действовали на зрителя.

– Можно ли сказать, что художник в вашей области с полным набором того, что умеет Бобби…

– Творит лучше?

– Ага.

– Не обязательно. Аналогия со звукозаписью работает и здесь. Что-то зависит от материала, от художника, а что-то держится на способностях и чутье продюсера.

– Расскажи про его чутье.

– Бобби – технарь и прямолинейный реалист, хотя сам того не осознает…

Холлис поняла, что при всей полезности Бобби в эстетическую сторону ему серьезно вмешиваться не дают.

– Он хочет, чтобы все выглядело «по-настоящему», и не задается вопросом, что значит «настоящее». И таким образом привносит свою интерпретацию.

– Как с твоим Ривером?

– Главное, не будь Бобби, я не мог бы делать композиции внутри зданий. Даже некоторые наружные инсталляции получаются лучше, когда он триангулирует от сотовых вышек. Для Фицджеральда он использовал РЧИД-систему «Virgin». – Альберто беспокойно посмотрел на Холлис. – Ему не понравится, что я тебя привел.

– Если б ты спросил разрешения, он бы отказал.

– Верно.

Холлис глянула на дорожный указатель: теперь они ехали по Ромейн-стрит, между длинными и приземистыми промышленными зданиями, по большей части старыми. Вывесок почти не было, преобладала аккуратная анонимность. Наверное, здесь располагались киноархивы, компании по спецэффектам, даже студии звукозаписи. Уютные, ностальгические текстуры: кирпич, беленые бетонные блоки, замазанные краской окна в стальных переплетах, деревянные столбы с массивными гроздьями трансформаторов. Машина будто заехала в мир американской легкой промышленности, каким его описывали учебники пятидесятых годов. Сейчас улица пустовала, но Холлис сомневалась, что днем тут более людно.

Свернув с Ромейн-стрит, Альберто припарковался и снова полез на заднее сиденье за лэптопом и шлемом.

– Если посчастливится, увидим новую работу, – сказал он и пошел к невыразительному бетонному зданию, покрашенному белой краской и почти лишенному окон.

Холлис выбралась из машины и, закинув на плечо сумку с ноутбуком, двинулась следом. Альберто остановился перед зеленой стальной дверью, дал Холлис подержать шлем, а сам нажал утопленную в бетон кнопку, словно телепортированную сюда из «Стандарта».

– Смотри туда. – Альберто указал куда-то вверх и направо от двери.

Холлис подняла взгляд, ожидая увидеть камеру, но так ее и не нашла.

– Бобби, – произнес Альберто, – знаю, ты не любишь гостей, тем более незваных, но я решил, ты сделаешь исключение для Холлис Генри. – Он выдержал паузу, словно шоумен. – Проверь. Это она.

Холлис уже собралась улыбнуться невидимому объективу, но передумала и представила, будто позирует для обложки диска. Во времена «Ночного дозора» у нее было фирменное чуть насупленное выражение: если припомнить прошлое, лицо по умолчанию становилось именно таким.

– Альберто… Черт… Ты что вытворяешь? – Голос звучал ниоткуда, слабый, не мужской и не женский.