Кажется, это не длилось долго. Хотя Рита не поняла, не осознала времени. Когда она опомнилась, то обнаружила себя уткнувшейся лбом в Митино плечо. Он сидел в кресле, а она у него на коленях, обвив его руками, ногами, вздрагивая, сдерживая вскрики и чувствуя его вскрики у себя на губах.

Наконец они оба замерли и затихли.

– Воздержание нелегко нам далось, не находишь? – спросил Митя.

Рита услышала его слова макушкой, которой он касался теперь губами.

– Мне – легко, – ему в плечо ответила она. – Я до вот этой самой минуты даже не подозревала, как тебя хочу.

– Я бы не сказал, что прошла минута.

Она подняла глаза. Домой они вернулись в поздней утренней темноте, а теперь солнце с необычной для ноября яркостью светило в разрез муаровой занавески. Это сколько же времени они провели… вот так?

– Ну и бежит, однако, время за этим занятием! – Рита засмеялась и почувствовала, как он улыбнулся. Как его плечо улыбнулось под ее губами. – А что это было? – недоуменно спросила она.

– С кем?

– С нами.

– Ты уверена, что с нами было одно и то же?

Митино лицо было совсем близко. Рита видела глубокую вертикальную линию у него на переносице, и тьму глаз, и непонятное что-то в этой тьме.

– Да, – ответила она. – С нами было одно и то же. Я бы почувствовала, если б не так. Я знаешь какая-то стала… Как будто из яйца вылупилась. Разбила скорлупу, и вот теперь мокрая и очень ко всему поэтому чувствительная.

– Тебе холодно?

В его голосе послышалось беспокойство.

– Ты все понимаешь буквально! – засмеялась Рита.

– Не все.

Она вспомнила, как пошли когда-то всем классом в поход, попали под ливень – не ливень, а водопад какой-то небесный – и, поняв, что все равно вымокнут до нитки, стали купаться в глубоком лесном озере. Вот такое оно и было, то озеро, как его глаза – ни поверхности, ни дна, только тьма живой воды. Рита долго стояла на берегу, глядя в нее как завороженная.

Был ли Митя в том походе? Она и не помнила даже. Он всегда находился в слепом пятне ее жизни. Как могло так быть, почему? Как она не видела живой этой тьмы его глаз? Но ведь и не видела, и еще вчера думала о нем мимолетно, умом только, не прикасаясь сердцем.

– Страх – счастливое дело, оказывается, – сказала Рита.

Она сказала это вслух, но все-таки себе самой и подумала, что Митя переспросит, что она имеет в виду. Но он не переспросил. Наверное, ему это было понятно.

«А ему ведь все понятно, что я говорю, – вдруг подумала она. – И что делаю, и что собираюсь сделать. Может, потому я так долго и не понимала, что он для меня значит… Мне с ним так легко было, как будто его и нету. Нет, не так. А как будто он – это я сама, вот как!»

– Страх – счастливое дело? – переспросил он. – Потому что оживляет?

– Ага, – кивнула Рита. – Уныние, во всяком случае, страхом из меня вышибло начисто.

– А тут и я на чистое место подвернулся.

Она насторожилась. Что-то непонятное мелькнуло при этих словах в его голосе. Она встревожилась бы, но не успела.

– Мама! – донеслось из детской. – Мася!

Маша каждое утро сообщала таким образом о своем пробуждении.

– Видишь, а ты боялась, что воспаление легких, – сказал Митя. – Голос вон какой звонкий.

Рите стало так стыдно, что кровь ударила в глаза. С ней всегда так бывало: вместо того чтобы покраснеть, она бледнела, потому что стыд ударял ей не в щеки, а в глаза.

«Он ее отец, а мне даже в голову не пришло, что он ее любит, – с горячими от стыда глазами подумала она. – Ему выпрашивать пришлось, а я снисходительно согласилась, чтобы он с ней встречался. Повезло Маше с мамашей, что и говорить. Самовлюбленная идиотка!»

Но тут же, высвобождаясь из Митиных рук, она почувствовала, что он отпускает ее нехотя, и жар стыда у нее в глазах исчез, и единственным сильным чувством осталось желание. Простое желание – чтобы все повторилось, и немедленно.

– Я и не думала, что это может быть счастьем, – сказала Рита.

– Что – это? Маша?

– Маша не что, а кто. А я про тот нехитрый процесс, от которого она родилась!

С этими словами Рита вышла из комнаты. Митя засмеялся у нее за спиной. Это правда было счастье.

Пока Рита надевала халат в спальне, Маша громко высказывала свое возмущение: почему к ней не идут немедленно? Но когда Рита наконец вошла в детскую, она обрадовалась, сразу же перестала возмущаться и засмеялась.

Маша смеется и фыркает, пока Рита ее умывает, сквозь шум воды слышно, как Митя идет в кухню, запах горячего хлеба разносится по квартире, это он тостер включил…

Она в самом деле не предполагала, что все это может быть счастьем. По отдельности у нее все это бывало – правда, в разные периоды жизни, – и запах жареного хлеба в утренней тишине квартиры, и Машин смех, и шаги мужчины в кухне. И в общем-то, она могла представить все это вместе, достаточно у нее было воображения, чтобы соединить разные моменты, разные элементы своей жизни. Но вот чего она представить не могла – что соединение этих элементов является счастьем.

А сейчас – явилось. И это явление счастья поразило ее своей очевидностью даже больше, чем неожиданностью.

Как только Рита поставила Машу на пол, та сразу побежала в кухню. Пробежала, правда, недалеко – шлепнулась и поползла со скоростью радиоуправляемой собачки. Рита недавно обнаружила такую среди ее игрушек, и Эльмира сказала, что собачку принес Дмитрий Алексеевич.

Убирая Машину пижаму в стиральную машину, Рита слушала, как они с Митей в кухне говорят что-то друг другу. Может, каждый рассказывает, как прошла его ночь. Нет, Митя вряд ли рассказывает об этом ребенку, потому что… Понятно, почему. А Маша, наверное, и не помнит, что была в больнице, они ведь привезли ее оттуда спящей.

Когда Рита пришла в кухню, Маша уже сидела в своем стульчике и ела кашу. Одну ложку она старательно отправляла себе в рот и размазывала по щекам сама, две следующие ложки скармливал ей Митя.

– Когда ты успел кашу сварить? – удивилась Рита.

Он пожал плечами.

– Овсяные хлопья варятся три минуты.

Что-то ей не понравилось в его голосе. Как-то слишком холодно он это произнес.

«Я преувеличиваю, – подумала она. – Преувеличение собственных ожиданий. Из-за этого самый обыкновенный его тон кажется мне преуменьшенным».

Митя отправил Маше в рот последнюю ложку овсянки.

– Перемазалась, – сказал он. – Вымоешь ее?

– А ты? – спросила Рита.

– Мне надо идти.

Он произнес это тем самым обыкновенным тоном, о котором она только что подумала.

На нее словно ведро воды вылили.

Рита чуть не спросила, куда ему надо идти, но сумела удержать себя от этого вопроса.

– Да, я ее умою, – ответила она.

Митя встал из-за стола. Маша заулыбалась, схватила его за палец и что-то сказала с такими интонациями, что можно было разобрать смысл ее слов, хотя состояли они лишь из смешного набора букв. Последняя интонация была вопросительная. Рите показалось, что Митя понял Машин вопрос и сейчас ей ответит.

Он и ответил – улыбнулся и поцеловал Машу в макушку. Его улыбка не выглядела веселой.

Для Риты происходящее было тем болезненнее, чем неожиданнее. Но что все это для него? Она не понимала.

– Ты…

«Ты придешь?» – чуть не спросила она, пока он шел к кухонной двери.

Но опять удержалась от вопроса.

– Что? – спросил он, обернувшись.

– Ничего.

Он двадцать пять лет был ей чужим человеком, и это если еще считать учебу в одном классе хоть какой-то близостью. Он не стал ей родным после того, как она от него забеременела. Он почти год не становился ей родным после того, как она от него родила. И что значат какие-то минуты секса, даже очень долгие минуты, даже очень… захватывающие? Рита прекрасно знала цену подобным вещам. Вброс в кровь адреналина – нет, кажется, серотонина, но это не имеет значения, – а потом угасание удовольствия, которое у одного из партнеров происходит быстрее, у другого медленнее, но это не имеет значения тоже.