Председательствовал Евдоким Никитич чуть ли не с самой организации колхоза. Старик он был упрямый, умел настоять на своем, когда твердо знал, что правда на его стороне. И не только перед колхозниками, но и перед районным начальством. Его уважали, к его слову прислушивались. Опыт у него был богатый. Евдоким Никитич не зазнавался, умел выслушать полезный совет других. Даже Ольгу, которая в деревенских делах не очень-то разбиралась, он признавал своим советчиком.

Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…

Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека — похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко — и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…

Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:

— Верно ты говоришь. Но народ-то разный.

— Так ты и подход разный имей, — посоветовала Ольга.

— Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.

Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном — оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, — лень, родившаяся раньше самого Венчика. Ленивых же председатель «Авроры» терпеть не мог.

И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.

Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.

— По делу иль так, поболтать, Вениамин? — спросил Евдоким Никитич.

— Авансик требовается, председатель, — ответил Венчик и выпрямился.

— А я-то подумал — за нарядом на работу, — не без иронии заметил Евдоким Никитич.

— Надо сперва поесть.

— Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.

— Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.

— Так ты бы работал…

— По силе-возможности работаю.

— Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь — на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов — на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила — съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…

— Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.

— Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? — вспылил Евдоким Никитич. — Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…

— Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?

— Что себе? — распалился вконец Евдоким Никитич.

— Да так, между прочим.

— Нет, ты договаривай!

— Нечего договаривать, сам небось догадываешься.

— Что за намеки?

— Не намеки — на самом деле.

— Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать — дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить — хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…

Ольга слушала и молчала.

— Видала, каков гусь?! — сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.

Ольга улыбнулась:

— Променять бы его на фронтовика…

— Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.

От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза «Аврора» (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. «В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено».

Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола — только пыль столбом.

— Смотри, Ольга, что натворила моя старая кикимора! — злой, побагровевший шумел на весь дом Евдоким Никитич. — Картошку приготовила для поставок. А на дне-то мешка вон сколько песку!

Павлиновна стояла тут же, скрестив на груди руки. Конечно, она не из тех, чтобы промолчать. Тотчас подала голос:

— Много ли там песку-то, ворчун старый! Смотри — напылил…

— Много ли? А это что? — указал Евдоким Никитич на сыпучую землю, покрывшую ворох картошки.

— Один совок всего-то.

— А зачем, я тебя спрашиваю?

— Зачем… — усмехнулась Павлиновна. — Ровно не знаешь. У всех картошка с землей, а у нас как вымытая.

— Значит, надо сыпануть этой дряни? Не удалось схитрить? Песок-то ведь на дно осел.

— Кабы я знала…

— Не дура ли? Жена председателя… Опозорить хотела на весь район мою партийную совесть!

Другой случай удивил Ольгу не меньше. Как-то попросила она у Евдокима Никитича с колхозного склада меду для Саши — простыл, видно, горлышко побаливало, кашель душил.

— Не могу, Ольга! — как отрезал председатель.

Она не поверила своим ушам, — шутит, думала.

— С ложку всего-то.

— Ложку или пуд — все одно. Кто проверит? Не оберешься нареканий.

— Да что уж так?..

— Вот так. Не обижайся. Ты лучше сходи вон к Савватию Ильичу. У него своя пасека. Даст без слова.

Не удалось уговорить.

И вот такого человека Венчик хотел обвинить в краже колхозного добра!

Председатель сельсовета знал неподкупную честность Евдокима Никитича, но все же проверил сообщенный Жилкиным факт. Ольге невзначай пришлось стать свидетельницей. Она знала, что было в том мешке, который Евдоким Никитич притащил домой, согнувшись в три погибели. Да и не одна она знала. В мешке были обычные древесные опилки. Их когда-то привезли для разных нужд с лесопильного завода. Евдоким же Никитич опилками утеплил потолок Ольгиной зимовки.

Настала холодная дождливая осень.

Ольга, ранее не думавшая, что придется ей зимовать в колхозе, теперь поняла: будет ли весточка от Василия или не будет, все равно деться ей некуда — надо жить зиму у родных Ирины, работать в «Авроре».

Война затягивалась, и того близкого ее конца, в который верилось, когда фашисты напали на Советский Союз, не было видно. Немцы лезли в глубь России, к Москве. Было страшно за судьбу Родины, за людей, за тех, кто воюет на фронте, кто попал в оккупацию, за себя, живущую за тысячу верст от боев.

В колхозе оплакивали смерть уже не одного Славы. Горе успело постучаться во многие избы. И Ольга к сердцу принимала каждую такую весть, будто ей адресованную. Невеселые думы захлестывали неуемным половодьем. Она долгим грустным взглядом смотрела на своего Сашеньку, шептала ему слова жалостные, трогательные — и самой от этого хотелось плакать.

А тут еще придумала из Васильевой шинели шить себе пальто.

Был вечер. В зимовке горела керосиновая лампа.