После таких воспоминаний Евдоким Никитич просил Ольгу:

— Заведи-ко, Оля, патефон.

Выбор пластинок был невелик, но и из тех, что имелись, Ольга знала, чем можно угодить бывшему балтийцу. Больше всего любил он «Варяга». Вначале слушал молча, потом, тихонько подпевая, ударял в такт по столу суставом пальца. А когда песня подходила к концу, подтягивал за певцом в полный голос:

Заканчивался «Варяг», Евдоким Никитич с посветлевшим лицом торжественно говорил:

— Какая песня!.. Она от жизни, Оленька. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»

Ольга спрашивала:

— Теперь «Раскинулось море широко…»?

Евдоким Никитич глазами показывал на печь: мол, не падо, старая расплачется опять. А Ульяна Павлиновна, услышав Ольгин вопрос, сама подавала голос из-за трубы:

— Давай, давай, Оля, заводи и мою.

И та ставила пластинку с «Кочегаром». Пел Леонид Утесов. Голос с хрипотцой, но проникновенный, душевный — Павлиновна еще ни разу не могла сдержать слез, как только Утесов начинал петь-выговаривать:

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…

— Да, — вздыхал Евдоким Никитич, — для души песня! Тоскливая. Поставь-ко повеселей — «Ты, моряк, красивый сам собою». Про нас со старухой, — щурился он от сдерживаемого смеха, — хоть она — Ульяна, а не Маруся, и мне чуток за двадцать перевалило.

После морских песен заводи хоть того лучше — Евдоким Никитич сразу становился равнодушным к патефону.

Ирина проснулась от неприятного сновидения. Будто бы шли они с Ольгой через Двину по вешнему, источенному талой водой льду. До берега было еще далеконько. Ольга что-то замешкалась, отстала. Вдруг Ирина услышала позади крик: «Ира-а!» Оглянулась, увидела — барахтается Ольга в воде. Кинулась к ней, а она все зовет ее, а сама тонет. Ирина не успела добежать — Ольга скрылась с головой. Льдинки вынырнули вместо нее в полынье и закрыли мутную воду. Ноги у Ирины подкосились…

Проснулась, свесилась с полатей, чтобы взглянуть на спящую Ольгу. Кровать оказалась пустой. «Уж спроста ли этот сон?» — ударила в голову шальная мысль. Ирина торопливо спрыгнула на пол, потрогала Ольгину постель — еле теплая. Босиком, в одной рубашке выскочила в сени.

Дверь на улицу была открыта. Ольга сидела на ступеньках крыльца — пальто внакидку, в шали и валенках. Подперла руками голову, не обернулась на шаги Ирины. А та обняла ее сзади и со слезами в голосе проговорила:

— Как ты напугала меня!

— Я ж совсем тихо позвала. Ты вроде и не проснулась, — сказала Ольга таким тоном, словно оправдывалась.

— Разве ты звала меня?

— Да… Лежала битый час. Не спится — и все. Такая чушь в голову лезла!..

— А мне дурной сон приснился… Сколько хоть времени-то?

— Часа два.

— Зябко. Ты не идешь в избушку? Тогда я накину что-нибудь на себя.

Стоял апрель. Днями вовсю таяло. С крыш, шурша, сползал снег, оседал перед окнами наст. На лугу засветилось озерцо талой воды. С юга потянулись извечные треугольники гусей, где-то высоко в поднебесье тревожно-радостно курлыкали журавли, грачи шумно хлопотали над гнездами в ветках осокорей… Шла весна. Ее не могла остановить наползающая ночами стынь, когда прозрачными сосульками украшались карнизы крыш и ледяной коркой заволакивало кругом снежный покров.

В сердце Ольги весна ударяла хмелем — и не было сил справиться с собой. Отрезвляла себя одним — ведь и многие другие женщины не в лучшем положении.

Ирина появилась снова — в полушубке и тоже в валенках. Села рядом, прижалась к Ольге. Спросила:

— Не застыла?

Ольга вздохнула:

— Но и не оттаяла.

— О чем задумалась-то?

— Если б можно было высказать!..

— Тошно, да? Весна виновата?

— Война виновата.

— Кончится. Теперь уж что тужить.

— Разве видать конец? Завидую твоей веселой душе, Ира.

— Хошь, я тебя развеселю? Ну, скажи, хошь?!

— Весели.

Ирина сбежала по ступенькам с крыльца, встала перед Ольгой, размахивая руками, будто большая птица крыльями, ударила рукавами в полы полушубка и громко, с надрывом, совсем как драчливый, заправский петух, прокричала:

— Кук-каре-еку-у-у!

Ольга усмехнулась:

— Ну и веселье… Придумала тоже…

— Ты погоди. — Ирина кукарекнула еще раз и, игриво прислушиваясь к чему-то, с минуту помолчала. — Ах, черти глухие! — ругнула кого-то и опять звонко, с придыхом крикнула: — Кук-каре-еку-у-у!

В соседнем дворе, должно быть, в сарае, тотчас отозвался не очень умело, но задорно, видать, молодой петушок. Потом через несколько домов, вдали, спросонок кукарекнул еще один.

— Это Нинки Пашенькиной, — хохотнув, пояснила Ира. — Ванька сейчас соскочил бы с постели: «Проспал!» Поднимала я его так не раз.

Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.

В сенях появилась Павлиновна.

— Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?

Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:

— А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…

— Я, мам, Ольгу веселила, — рассмеялась Ирина.

— Повеселила — и хватит, — уже ворчливо сказала Павлиновна. — Вон когда подняли…

— Пошли, Ольга, сны досматривать! — Ирина помогла ей подняться и потянула в зимовку.

Письма от Даши шли редко. Были они простенькие — с советами не хныкать, растить Сашу, с описанием своей незавидной жизни. А тут на третьем году войны вдруг — «вернулся Алексей». Будто снова оглушил Ольгу тот первый взрыв за окном на погранзаставе.

Читала Дашины строчки Ольга торопливо, с каким-то предчувствием недоброй вести. И то, что Алексей эти два с лишним года партизанил и что вернулся без левой руки, она прочла бездумно, не задержав внимания. Она металась взглядом по листку — искала слов для себя. Несколькими строчками ниже увидела: «Василий». Перескочила дальше, и тотчас другое слово — «погиб» остановило стук ее сердца. Бледнея, теряя силы, она рукой, в которой держала письмо, неловко взмахнула, чтоб сохранить равновесие, пошатнулась в сторону кровати, хотела ничком упасть на нее, но ноги сдали, скользнули, и Ольга осела на пол. Так, стоя на коленях, уткнувшись лицом в постель, она нарыдалась до изнеможения, а когда поднялась и присела на кровать, неведомой болью кольнуло сердце, и сама она показалась себе больной и старой. Снова стала читать мокрый от слез листок, но не с начала, а со средины, где увидела роковое слово о муже. В письме о нем была всего лишь строчка: «Алеша видел, как Василий в первый же день погиб». Дальше Даша утешала ее, звала к себе на Урал погостить.

Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье — муж вернулся живехонький, до других ли теперь! — ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили — не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе — не свое…

Сгоряча Ольга написала Даше об этих горьких думах о ней и очень просила как можно подробнее, все-все описать про Василия.

Заклеила конверт, остановившимся взглядом посмотрела на адрес, закрыла глаза. Ясно-ясно представила Василия. «Не вернулся… — с тоскою, с укоризной сказала мысленно ему. — Что ж ты? Приняла бы всякого. Долгожданный. Верила… Так верила! С Сашкой ждали… А я перед тобой ни в чем не виновата. Разве что видела грешные бабьи сны… Ты ж простишь мне, знаю… И еще поглядывала украдкой на чужую мужскую красу. Глупая, да?.. Третий год врозь, Васенька!.. Ни поцелуя… Никто рукой не притронулся. Легко, думаешь?!»