Подозреваю, что текст этого доноса был помощниками Лаврентия Павловича по литературной части для большей достоверности отредактирован и стилизован под простецкую народную речь, долженствующую убедить читателя, что слова идут от самого сердца. И все же изначальная подлинность документа сомнений не вызывала. Только что в нем особенного? Обыкновенный образчик человеческой низости и подлости. То, о чем я подумал, вслух выразил Глистопадов:

— Непонятно, Лаврентий Павлович, почему вы даете такую высокую оценку этому сочинению? Весьма банальный донос.

— Хе-хе-хе, — попеременно одна другой поглаживая пухлые свои ладошки, захихикал довольный Лаврентий Павлович. — Банальный, говорите? А вот положить бы его сейчас на те самые весы, убедились бы, какой он тяжести неподъемной…

— Так вам что, весы требуются? — радостно удивилась Маруся. — Погодьте чуток, я мигом обернусь.

И точно, мига не прошло, а она уже вернулась с весами — тяжеленными, облупленно-зелеными, с оловянными покореженными чашками, и тут же стала устанавливать их, что на покатой крыше казалось делом невозможным. Но Маруся сноровисто ворочала допотопный механизм, подкладывала под него какие-то кирпичики, дощечки, так что еще через миг чугунные клювики встали ровнехонько друг против друга.

— Как в аптеке будет, — удовлетворенно подытожила результаты своих трудов Маруся и сочла нужным пояснить. — А как вы про весы заговорили, я и вспомнила. Цветами-то я тут неподалеку торговала, а рядом овощная палатка, там Клавдия работала, ну, вроде, подружки мы стали, обедали вместе, она ко мне с доверием, показала на всякий случай, где ключ хоронит. Ну вот, я ейные весы и одолжила. Думаю, вы быстро управитесь.

— Что ж, весы, вижу, точные, — сказал Лаврентий Павлович, — так что можно приступать к эксперименту.

И он аккуратно положил донос Андрея Никифоровича Смирнова на ближнюю к себе чашку весов. Та резко осела до крайнего нижнего предела, будто поставили на нее пудовую гирю, а другая стремительно вознеслась вверх и жалобно задребезжала.

Лаврентий Павлович, победоносно улыбаясь, поглядывал на нас.

— Для чистоты эксперимента все-таки просил бы вас, Лаврентий Павлович, пояснить, в чем же заключена сила тяжести этого документа? — умоляюще произнес философ.

— У нас нет тайн от народа, — добродушно ответил Лаврентий Павлович. — Тяжесть этой бумажки объясняется очень просто. Написавший донос человек не просто обрек на мучения и смерть другого человека, обрек по своей воле, без всяких просьб и указаний свыше. Он предал Любовь — источник всего сущего в этом мире. Ведь Евдокия Прохорова, Дуся, Дунечка — как он ее называл в жаркие июльские ночи, наполненные дурманящим запахом свежего сена и убаюкивающим стрекотаньем кузнечиков, — она любила Андрея Смирнова и, не задумываясь, отдавала ему и тело и душу. Кстати, и крестик ее нательный обнаружил Андрей, когда поцарапал слегка подбородок, целуя ее жаждущие ласки груди…

Прерву на мгновение монолог Лаврентия Павловича, чтобы заметить, что патетика и сентиментальность, как правило, свойственны негодяям государственного масштаба. Дальше, надо признать, он несколько умерил пыл:

— Да, граждане, один грех неизвестного ни мне, ни вам Андрея Никифоровича Смирнова, перекрывает все мои прегрешения, ибо я лично никогда не предавал ни любящих, ни любимых. Правда, их у меня и не было, но это уже особый разговор. Ну, а теперь давайте положим на другую чашу весов то, что, как выразился академик, должно лежать на моей совести.

Лаврентий Павлович щелкнул два раза пальчиками. Несмотря на свою пухлость, издали они резкий деревянный треск, и тотчас рядом с ним оказались два коренастых крепыша в синих гимнастерках, перепоясанных ремнями, в галифе и сапогах, на которых, не понимая серьезности момента, стали резвиться лунные зайчики. Видимо, уже зная свои обязанности, крепыши, не мешкая, стали накладывать на другую чашку весов картонные канцелярские папки поблекших цветов, кои заключали в себе дела тех, кого отправил в мир иной этот круглый человечек в старомодном пенсне. Некоторые папки были тощенькие, с двумя-тремя листочками внутри, другие же так набухли от крови и слез, что пришлось их перетягивать шпагатом.

Сначала бойцы невидимого фронта клали на весы по одной-две папки, потом сразу по десять-двадцать, но ничего не менялось — клювик той чашки, где лежал донос колхозника Смирнова на любившую его Дусю, был скорбно опущен вниз, другой же, призванный зафиксировать тяжесть прегрешений Лаврентия Павловича, гордо вздернут вверх. И даже когда один из крепышей, более плечистый и с более стертым лицом, навалил на чашку сразу один миллион двести тысяч тридцать семь дел, весы не шелохнулись.

Менее плечистый, но, видимо, старший по должности, вскинул руку к козырьку фуражки:

— Ваше задание выполнено, товарищ …! — Он назвал фамилию Лаврентия Павловича, которую я решил не упоминать, чтобы не отвлекать на нее внимание читателей.

Лаврентий Павлович кинул на нас орлиный взгляд и нарочито строго спросил бойца невидимого фронта:

— А случайно ничего по дороге не обронили?

— Никак нет! — отчеканил старший крепыш.

И тут неожиданно весы пришли в движение. Сначала чуть заметно, а затем все явственней чашка с картонными папками стала опускаться, а та, на которой лежал листок с доносом Андрея Смирнова, радостно позвенькивая, устремилась вверх.

Оцепенев, наблюдали мы за необъяснимым поведением весов. Чекисты, опасаясь гнева своего начальника, втянули головы в плечи, отчего стали совсем квадратными. У Лаврентия Павловича вид был обиженно-недоумевающий, как у человека, которому влепили звонкую пощечину. Глистопадов замер с открытым ртом и выпученными глазами. Маруся, стоявшая ближе всех к весам, низко склонила голову. Только Дружок, равнодушный к людским страстям, тихо подвывал на тающую в небе луну.

Долгожданное умиротворение наполнило мою душу. Но, увы, совсем недолго длилось оно. Еще раз ненароком взглянув на Марусю, я увидел, что мизинчик ее правой руки лежит на той чашке весов, что заполнена была картонными папками. Эх, Маруся-Маруся, чистая душа! По своему разумению утверждая добро, она воспользовалась маленькой хитростью, подсмотренной у подружки своей Клавдии.

Не знаю, хватило бы у меня совести раскрыть этот обман, но тут неожиданный порыв ветра сдул с весов листок с доносом Андрея Никифоровича Смирнова. Ринулся за ним один из чекистов, да поскользнулся на покатой крыше и, выматерившись, прекратил попытку его поймать. Листок плавно опустился в грязный ручеек, текущий вдоль дома, и равнодушная вода быстренько смыла выцветшее свидетельство человеческого падения.

… Одна за другой тонули в белесом небе звезды. Последней, испустив короткий оранжевый вскрик, канула в космос звезда поэтов и убийц Мандрагора. На город, забывшийся в тяжелом сне, неотвратимо надвигался серый рассвет.

В восемь утра, еще Алексей Степанович яичницу не успел доесть, позвонил дежурный по городу и сообщил, что в поселке Заречном, улица Гагарина, дом пять, некий Русаков Иван Андреевич наложил на себя руки. Проще говоря, повесился. Дежурный позвонил домой, а не стал дожидаться начала работы, потому как знал, что делом этим все равно придется заниматься следователю Корзухину, его специализация, а улица Гагарина от Алексея Степановича в пяти минутах ходьбы, только мост перейти, так что ему из дома будет сподручней, чем переть в центр, а потом оттуда фактически возвращаться обратно, причем, вернее всего автобусом — с бензином напряженка, и машину начальство вряд ли даст.

Алексей Степанович резоны дежурного признал убедительными, сказал, что вот дожует завтрак и тут же выходит. Уточнил только: а точно ли самоубийство? Дежурный успокоил: точно. Рядом с трупом записка лежала, не оставлявшая никаких сомнений. Так что бригаду гонять нет необходимости. Если же окажется что не так, пусть Алексей Степанович звонит.

И чего это людям не живется? — вздохнул Алексей Степанович. — Смотрю в окошко: на улице благодать!