Адресованный нам вопрос остался без ответа. Коварство солидного научного издательства, сначала щедро обессмертившего человека — как-никак четыре страницы убористого текста да еще портрет! — Людвигу ван Бетховену в том же томе отведено было меньше места, не говоря уже о Гекторе Берлиозе, — а затем попытавшегося низвергнуть его в черную пустоту забвения, конечно же, требовало осуждения. Но мы знали, что попытка стереть из памяти народной имя Лаврентия Павловича явно не удалась, и это обстоятельство всех нас, включая и одноногого волкодава, заставило задуматься о вечном, о том, что бесстрастная история с одинаковым равнодушием заносит на свои скрижали имена отъявленных мерзавцев и добрых гениев, и первых даже, кажется, набирается больше, о том, наконец, можно ли вообще провести границу между добром и злом…
На небе одна за другой зажигались звезды, черной кошкой неслышно подкрадывалась ночь, умиротворение нисходило на огромный и бестолковый город, населенный доживающими свой век палачами и их жертвами, их детьми, их внуками и правнуками, меж которыми уже заключались все новые и новые браки, ибо, если бы внуки и правнуки палачей брали в жены исключительно девиц палаческого рода, а потомки жертв женились на себе подобных, то славный и красивый народ неминуемо бы выродился. Но этого не случилось и не случится впредь, ибо царствует во Вселенной незыблемый и вечный Закон о единстве и любви противоположностей.
Долго мы сидели в безмолвии, думая о светлых минутах детства и о подлостях, которые совершали, взрослея, и тихие слезы раскаяния струились по нашим щекам. Даже Глистопадов, озверевший от своих бесплодных философических потуг, шмыгнул два раза носом. И когда зажглась на западе полуночная звезда Мандрагора, под оранжевым светом которой рождаются убийцы и поэты, Лаврентий Павлович снял пенсне и голосом ровным и спокойным спросил, обращаясь к Космосу:
— Неужели люди на самом деле считают, что я самый большой злодей на свете?
И Маруся, простая душа, решив, что риторический этот вопрос обращен к нам, откликнулась тотчас, будто за язык ее кто тянул:
— А как же по-другому считать, Лаврентий Павлович? И в газетах давно про вас такое печатают и по телевизору стали передавать. Ученые люди, а чего ж им не верить, им за ученость большие деньги платят, так они говорят, что такого злыдня, как вы, еще не было на Руси.
— По последним данным, Лаврентий Павлович, — подобострастно, но с затаенным злорадством прошептал, а точнее — прошипел философ, — на вашу личную совесть приходится восемьсот сорок шесть тысяч двести пятьдесят три расстрелянных, два миллиона девяносто тысяч сто пятнадцать умерших от голода, увечий и болезней в лагерях, пять тысяч триста девять убитых при попытках к бегству и две тысячи четыреста пятьдесят семь самоубийц.
— Последнюю категорию лиц я решительно отвергаю, — твердо сказал Лаврентий Павлович и, протирая оранжевые стеклышки пенсне платочком, перешел на раздумчивый тон. — Строго говоря, на моей совести нет ни секунды чьей-либо жизни, ни тем более капли крови. В детстве, помню, кошка поймала мышонка и стала играть с ним, прежде чем съесть. У кошек, знаете, такой садизм в обычае. Мышонка парализовал страх. Я отнял его у кошки и даже наподдал ей ногой, когда она стала жалобно клянчить, чтобы я вернул ей добычу. А мышонка положил за пазуху, и когда он пришел в себя и зашевелился, я отнес его к сараю, где по рассказам бабушки было мышиное гнездо, и выпустил на волю…
Тут взор у Лаврентия Павловича увлажнился. Впрочем, уже наступившая ночь была, несмотря на обилие звезд, достаточно темной, так что эту деталь я, можно сказать, домыслил на основании того, что он промокнул глаза платочком.
— Да, граждане, — потирая пухлые ручонки, продолжил Лаврентий Павлович, и в голосе его послышалась некоторая насмешливость, — глупо и безнравственно приписывать мне то, что совершали другие. Вы скажете, убивает судья, а не исполнитель приговора. А я скажу: нет и еще раз нет! Я полагаю, вы должны признать мою компетентность в данном вопросе, так вот, никто, никакое начальство, никакая высшая сила не могут заставить человека стать палачом, если только он сам этого не пожелает! А он, хорошенький мой, желает, да еще как желает! И не убеждайте меня, что это он от голода за миску баланды соглашается уничтожать себе подобных. Миска баланды — не аргумент, когда речь идет о человеке, существе, обладающем душой. Значит, есть что-то посильнее этой пресловутой души, или в самой душе заложена некая внутренняя потребность палачества, порой весьма потаенная. Не каждый, правда, успевает ее реализовать, обстоятельства не для всех складываются благоприятно, но каждый, подчеркиваю, каждый пусть в мыслях, мечтаниях, во сне, наконец, хоть однажды да был убийцей. Признайтесь, академик, — Лаврентий Павлович повернулся к Глистопадову, и лунный безжизненный свет прожекторными лучами отскочил от стекол его пенсне, — признайтесь, ведь вам хотелось физически уничтожить наиболее ярых своих оппонентов?
— Мне хотелось их придушить! — мечтательно произнес философ и сглотнул слюну.
— Вот видите, женщина, — снова по-современному обратился Лаврентий Павлович к Марусе, — ученый человек, а вы, вижу, ученым доверяете, подтверждает мою правоту.
— И ничего не подтверждает! — с неожиданной горячностью возразила цветочница. — Ишь, какой вы хитрый, всех хотите с собою сравнять. Мало ли кому что во сне привидится, а на вашей совести, Ермак же Тимофеевич перечислил, миллионы погубленных душ.
— Эх, женщина-женщина! — беззлобно вздохнул Лаврентий Павлович. — Все эмоциями живете. Неужели недоступно вашему пониманию, что степень злодейства, которая индивиду присуща, измеряется отнюдь не количественными показателями, а лишь состоянием его души? А посему смиренный монах, всю жизнь проведший за молитвами в каких-нибудь пещерах, может оказаться в глубинной сути своей злодеем большим, чем простой бесхитростный чекист, что выволок его за ушко да на солнышко, да и стукнул пару раз рукояткой маузера по темечку. И это истинно так, ибо чекист свято верил, что добро делает, освобождая мир от проповедника опиума, а монах против естественного хода вещей шел, пытаясь подавить в себе то, что Высшей Силой в каждого заложено.
— Святых старцев, Лаврентий Павлович, зачем трогаете? — осуждающе покачала головой Маруся. — Вы, конечно, большие посты занимали, а только я ни в жисть не поверю, что на простом каком человеке, пусть даже разбойником-убивцем он был, больше грехов смертных, чем на вас.
— А ведь это очень просто можно установить, — добродушно улыбнулся Лаврентий Павлович, но мертвящий лунный свет придал его улыбке зловещий характер. — Если положить на одну чашу весов истории все приписываемые мне злодеяния, их здесь пунктуально перечислил гражданин Глистопадов, а на другую вот этот документик.
Тут последовала пауза, потому что Лаврентий Павлович теперь уже из правого нагрудного кармана своего кителя (наверное, все-таки маршальского, ибо в этом звании он покинул мир земной) осторожно вытащил другой листок, тоже пожелтевший от времени, но на сей раз из обыкновенной школьной тетрадки в клеточку и сложенный вчетверо. Пухленькие пальчики любовно разгладили его, и Лаврентий Павлович, облизнув губки, продолжил:
— Так вот, граждане, этот документик перевесит все мои грехи.
— Гм-гм, — недоверчиво произнес философ, — разрешите полюбопытствовать, что же в нем заключено?
Лаврентий Павлович с брезгливой ухмылкой отрицательно покачал головой:
— Нет, этот документ я сам оглашу. Он мне дороже всего на свете. Потому как такой грех содержит, что все мои прегрешения детскими шалостями вам покажутся.
— Так, не томите, читайте! — вконец заинтригованный поторопил Глистопадов.
Лаврентий Павлович прокашлялся, поправил пенсне и торжественным голосом, будто на трибуне находится, прочитал следующий текст:
«Старшему уполномоченному НКВД товарищу Яну Яновичу Струминьшу заявление от кандидата в члены ВКП (б) жителя деревни Веселые Ключи колхозника Смирнова Андрея Никифоровича на жительницу нашей деревни Евдокию Прохорову. Как вы давали нам разъяснения, что надо усилить борьбу с кулацким элементом и выявлять их подпевал-подкулачников, которые стоят шлагбаумом на дороге к светлой жизни, то я, как полгода назад подавший заявление в сталинскую партию большевиков, а чтобы точно — через неделю после зимнего Николы, то есть 26 декабря, вам доношу, что в нашей деревне, как я уже указал, Веселые Ключи, ведет агитацию против колхозного строя Прохорова Евдокия. Хотя она и записалась вместе с отцом в колхоз, а мать у нее в прошлом годе померла, и трудодни вырабатывает, но по настроению и разговорам является чистым кулацким элементом, хотя лошади у них не было, только корова, и считались они как середняки. Эта Евдокия, когда корова вчерась подохла от нутряной болезни, говорила бабам, что корову ей жальче, чем весь колхоз, пропади он пропадом. А еще жалела она попа нашего батюшку Афанасия, которого за зловредную пропаганду, чтоб народ был вечно в темноте, как раз на Рождество, то есть 7 января, арестовал товарищ уполномоченный Свиридонов. Их же, попов, как вы правильно объясняли, согласно указаниям главного нашего безбожника товарища Емельяна Ярославского надо давить как клопов, а Прохорова Евдокия крест нательный носит, в чем я самолично убедился. Такому отсталому кулацкому элементу как Прохорова Евдокия не место в нашем колхозе, который прозывается славным именем боевого наркома товарища Ворошилова. К сему Андрей Никифорович Смирнов».
