Пока мы ехали в подземном тепле и уюте, погода наверху ничуть не изменилась — все та же мокрядь с холодным ветерком. Но, думаю, не только она поторапливала Петра Леонидовича. Сразу по выходе из метро он перешел на легкую рысь, и через считанные секунды мы уже были у церковных ворот. Здесь Петр Леонидович оставил меня, благоразумно рассудив, что в моем положении, «как выражался Никита Кукурузов, «подручного партии» не стоит переступать порог храма — «ведь ненароком увидит тебя кто, хрен объяснишь потом своему начальству, что ты не молиться пришел».

Ждать мне пришлось довольно долго, видно, переговоры были нелегкими. Я прикидывал в уме, сколько могут стоить наши пасхальные яйца, и приходил к неутешительному выводу, что при всей их красоте цена им копейки, и тот знакомый художнику поп наверняка поскупится отдать за них нужную нам сумму. Но если даже он и раскошелится, то где сейчас купишь бутылку — алкогольные напитки продаются только с одиннадцати, а время, когда можно было разжиться спиртным у тех же шоферов такси, мы упустили — они наверняка давно уже распродали дефицитный товар. То ли от этих невеселых размышлений, то ли от холодного ветра похмелье у меня прошло, и теперь лишь чувство товарищества удерживало меня от желания плюнуть на всю эту авантюру и оставить Петра Леонидовича один на один с его проблемами.

Наконец он появился, и по веселому блеску его глаз я понял, что чудо свершилось.

— Порядок! — отвечая на мой немой вопрос, торжественно провозгласил художник и ласково погладил сумку. — Живем, старина!

Он распахнул сумку, и я увидел стоящую торчком «дальнобойную», то есть емкостью в 0,8 литра, бутылку кагора. А к ней притулились наши пасхальные яйца — все шесть.

— А как тебе это удалось? — после некоторого остолбенения спросил я.

— Видишь ли, старик, — тонкие губы Петра Леонидовича скривились в легкой усмешке. — У вас, молодых, Ярославские да Луначарские отшибли историческую память, а я-то православные требы помню. Чем грешную паству священник причащает? Вином, братец, этим самым кагорчиком. Так что не только у ваших членов Политбюро, а в любой церкви вино всегда есть в наличии. Вот мы им сейчас и причастимся.

— Возражений нет! — с готовностью откликнулся я. — Но объясни все-таки, как так получилось, что бутылку тебе дали, а пасхальных яиц не взяли?

— Ну, поначалу-то у нас натуральный обмен произошел, — чуть смущенно произнес Петр Леонидович. — Батюшка наши сувенирчики взял, вынес мне под рясою этот бутылек и, прощаясь, стал комплименты говорить. Мол, очень тонкая и красочная работа. И тут черт меня дернул за язык признаться, что это собственно не я, а старики-испанцы постарались. Ну, дед прямо позеленел. Испанцы-то, говорит, они ж католики, злейшие, можно сказать, враги нашей церкви, а ты мне их подсовываешь. Хорош, дескать, был бы он в глазах митрополита, если б ему эти богомерзкие сувенирчики преподнес. Забирай, говорит, яйца обратно, а бутылку, так и быть, оставь себе. Вошел, значит, в мое положение. Они, служители русской церкви, мужики с пониманием и сочувствием к жаждущим…

Закусывать мы начали со «Святого Лаврентия» Франсиско Сурбарана.

Проснулся я от тихого шепота. Мой сосед, лежащий напротив, Анатолий Егорыч, уткнувшись в стенку, с равными интервалами, примерно в две минуты, повторял какие-то слова, будто начинал молиться и не мог припомнить продолжения. Я прислушался. Было заполночь, два других обитателя нашей палаты давно уже крепко спали, на этот раз без обычного храпа, лишь Виктор Васильевич изредка постанывал, так что мне все-таки удалось разобрать, что же шепчет Анатолий Егорыч. А повторял он только два слова: «собачья жизнь». Прошепчет, помолчит и снова: «собачья жизнь». И так раз семь или восемь, пока не заснул.

Небольшого росточка, худенький, с безморщинистым личиком он вполне мог бы сойти за подростка, если бы не обширная лысина, обрамленная венчиком паклеподобных волос. Анатолию Егорычу только две недели назад стукнуло шестьдесят, но на пенсии он уже был четыре года, так как после тяжелого инсульта, называемого им по-старинке «кондратием», установили ему инвалидность с настоятельным запретом заниматься как физическим, так и умственным трудом. Вспоминая об этой гуманной рекомендации, он не мог удержаться от ехидного смешка: «Врачи, они, конечно, в институтах обучались, это тебе не бабки-шептуньи, а, хоть и грамотные, тоже глупости молоть горазды. От какого умственного труда хочут они, чтоб я поберегся? Я ж им сообщил, не скрывая, что работал всю жизнь не счетоводом каким умственным, а каменщиком, окромя двух лет, когда после армии шоферил по комсомольской путевке на целине».

Определяя Анатолия Егорыча в больницу, участковая врачиха диагноз ему записала «обострение ишемической болезни сердца», но лежавший в первой палате сосед по дому и к тому же его бывший бригадир Самсонов, прозванный за зычный голос Левитаном, безапелляционно утверждал, что Егорыч просто придуряется, будто «в боку колет» — это еще не причина для лечения за государственный счет. А напросился, мол, тот сюда с исключительной целью подхарчиться, потому как уже третий месяц пенсии никому не платят, а если и была у Егорыча какая заначка на черный день, то ушла вся на похороны жены Надежды Семеновны, которая умерла семь месяцев назад, а, может, и все девять. Поминки по ней, тут Самсонов даже причмокнул, Егорыч организовал справные, народу пришло — обе комнаты набилось. Ну, а бутылок — пей, не хочу. С этим делом у Егорыча не заржавеет. Фактически вся пенсия у него на нее, злодейку, и уходит.

— Не бережливый он мужик, живет одним днем, — с осуждением заключил характеристику бывшего своего подчиненного бригадир Самсонов.

Разговор проходил у дверей процедурной, где собрались обитатели терапевтического отделения в ожидании медсестры Нины, которая, в похвалу ей будет сказано, уколы делала почти безболезненно, чему, видимо, способствовал неизменно производимый ею перед началом процедуры смачный шлепок по ягодице больного. Хотя говорил Самсонов об Анатолии Егорыче в третьем лице, но тот обретался тут же и нисколько не обиделся, что говорят о нем так, будто он пустое место, да и слова-то все занозистые. Другой бы, горделивый, за них и в морду мог дать. А Егорыч только поддакивал:

— И то правда твоя, Самсонов, копейка лишняя у Егорыча не залежится. Меня и покойница Надежда за это корила. Да такой уж характер мне определен, сладу с ним нет. Мозгами понимаю, что надо заначку на черный день сделать, а душа противится. «Чего, — шепчет, — деньги эти проклятущие беречь. От них все зло. Пропей их побыстрей — удовольствие получишь».

— Это у вас слуховые галлюцинации начинаются, — вступил в разговор Виктор Васильевич, учитель истории, человек большой эрудиции и демократических взглядов. — Вам бы с вашим состоянием здоровья поменьше бы надо злоупотреблять.

— Так, не буду спорить, я бы с удовольствием, — сокрушенно вздохнул Егорыч. — Да только от судьбы ведь не уйдешь. И заживаться на этом свете нет теперь никакого расположения. Покуда жива была супружница, тут вроде старость вдвоем коротать веселей. Я, хоть и злоупотребляю, как вы культурно выразились, а она зла на меня не держала. Ругала, знамо, не без этого, но, грех жаловаться, жили мы в ладу и любви.

— Раз так, тем более надо бы вам завязывать с вредными привычками, — назидательно произнес педагог, как я уже имел возможность убедиться, большой любитель читать нотации. — Вы, я заметил, крестик носите, значит, человек верующий, признаете загробное существование. И представьте, как было бы приятно вашей покойной супруге увидеть оттуда, — он закатил глаза к серому в ржавых разводах потолку — что ее благоверный наконец-то образумился и начал вести трезвый образ жизни.

— Это что-то уж очень культурно вы загнули! — крутанул головой Егорыч. — Там у них, у покойников, небось, другие интересы. Уж разов пять навещала меня Надежда Семеновна, знамо дело, во сне, о разном мы с ней толковали, а чтоб пить я бросил, она никакого намека даже не сделала.