— Вот так и живу, — со вздохом подытожил рассказанное Егорыч. — Один-одинешенек. Дочка Верочка еще девушкой померла, а сын Павел, я уже сказывал, в Тамбове проживает. Со снохой у нас отношения не заладились, так что если к празднику от него открыточку получу и то спасибо. Самсонов правильно сказал, что я сюда подхарчиться лег. Лекарств тут мне, вы, может, заметили, никаких не дают. Врач написала записку, какие мне надобны, чтоб я сам купил их в аптеке, такими больницы сейчас не обеспечивают. А я в аптеку даже не сунулся, цены там на сердечные таблетки — не подступись! Так что у меня не больница получается, а вроде дома отдыха.

Егорычу понравилась своя шутка, и он тихо хохотнул в кулак. Однако меня она совсем не рассмешила, скорее, заставила погрустнеть. Видимо, заметив это, он решил переменить тон и заговорил неестественно бодро.

— Живы будем — не помрем, друг-товарищ! Пенсию обещались скоро начнут выплачивать. А покуда я и так приспособился. Бутылки пустые в электричках собираю. Поначалу неловко было, а потом привык. Не ворую же! Инвалидам проезд бесплатный. До Рыбного доеду — на буханку хлеба насобирал под лавками. Вертаюсь обратно — на кило картошки. С вокзала иду мимо рынка. Загляну, не побрезгую, в ящик, куда продавцы порченые овощи выбрасывают. Морковку выберешь, луковицу, от гнильцы очистишь — на суп сгодятся. Помидорины мятые, капустный лист — это для щей. Нынче лето на грибы выдалось урожайным, так я пропасть сколько их насушил, до весны, пожалуй, все не израсходую. А вот с выпивкой хуже. Тут натуральные деньги требуются, а где их взять? Пенсию-то не платят. Хоть я и согласился с Виктором Васильевичем насчет злоупотребления, а, правду сказать, редко теперь бутылек покупаю. Если кто поднесет, тут, конечно, не откажусь. День рождения у меня был недавно, так, стыдно сказать, у медсестрички Нины тридцатник одолжил. Я уж здесь не первый раз, мне доверие полное, знают: Егорыч не зажилит. На пенсию рассчитывал, а ее не дали, пришлось шапку зимнюю продать, почти неношеную, сына подарок на пятидесятилетний юбилей. Просил, понятно, три червонца, но мужик покупающий несговорчивый попался, а я торговаться не научен, отдал за его цену — за двадцать восемь рубликов. Так что два рубля еще остался я должен Нине. Завтра выпишут, сделаю свои рейсы — отдам ей должок…

Егорыч снова протяжно вздохнул, приглушая звук ладошкой, и окончательно завершил разговор.

— Вы уж извиняйте, что я столько тут набалаболил. У вас, небось, своих неприятностей хватает. Пошли лучше покемарим, все до обеда время быстрей пробежит.

Прошло два дня после выписки Егорыча. После ужина одна из больных нашего отделения спускалась на третий этаж позвонить по телефону и на лестничной площадке обнаружила человека, который, скрючившись, лежал на полу. Естественно, она решила, что он пьян, но, будучи женщиной сердобольной, собралась было подвинуть его к батарее. Наклонилась над ним и к ужасу своему обнаружила, что глаза у него какие-то стеклянные и дыхание странное. Бросилась она к дежурной сестре, с перепугу слов нужных подобрать не может, повторяет только: «Человек на лестнице валяется и булькает, человек валяется и булькает».

— Ну и пусть валяется! — отмахнулась Нина. Она как раз в тот вечер на вахте была. — Пусть себе булькает!

— Да, кажется, мужик из нашего отделения, — объясняет больная. — Вроде даже ваш знакомый.

Нина чертыхнулась и нехотя пошла вниз. В неподвижном человеческом комочке она сразу узнала недавнего пациента из пятой палаты Анатолия Егоровича Царькова. Кто знает, может, его еще можно было вернуть к жизни, но дежурная врачиха на все четыре этажа была одна, искали ее не меньше десяти минут, а когда нашли, ей осталось только констатировать смерть. Санитаров в этот час в больнице уже не было, а скорее всего их вакансии вообще были свободны — какой здоровый мужик пойдет на такую грязную работу за такую мизерную зарплату? — так что бригадир Самсонов сам организовал похоронную команду из больных, кто помоложе, и они, положив тело Егорыча на одеяло, отволокли его в морг. Там Самсонову под расписку выдали справку, которую он потом охотно показывал всем любопытствующим. В справке перечислялись вещи, принадлежавшие покойнику, а именно: «шапка спортивная вязаная синяя в пятнах, куртка вьетнамская синего цвета поношенная, пиджак и брюки коричневые поношенные, рубашка синтетическая зеленая, майка серого цвета, трусы семейные синие, носки х/б коричневые штопаные, полуботинки черные старые. В карманах пиджака и брюк находились: два ключа на колечке, расческа, носовой платок, пенсионное удостоверение и деньги в сумме два рубля — три полтинника и пять монет по десять копеек».

Звенигород, март, 1999 г.

У одинокой пенсионерки Таисии Владимировны Шишкаревой пропал кот. Тревожиться она о нем начала на третьи сутки, потому как обычно, не больше двух ночей погулявши, он обязательно возвращался подкрепить свои растраченные в драках с другими котами силы. Ор под окнами поднимали они такой страшенный, что подполковник в отставке Олег Валерьянович с третьего этажа однажды плеснул на драчунов кружку крутого кипятка. С той поры у ее Мурзика проплешинка на правой лопаточке появилась.

Такой жестокости по отношению к животным Таисия Владимировна понять не могла. Ну, ладно, работающего человека в пять утра, когда само сладко спится, разбудил котячий концерт, тут можно нервы сорвать и, ничего со сна не соображая, швырнуть чем попало в нарушителей покоя. А Олегу Валерьяновичу никакого резона не было серчать до такой свирепости, он на заслуженном отдыхе, утром недоспал, так днем дрыхни, сколько душа пожелает. Забот-то у него никаких. Бывший подполковник живет бобылем, жена давно померла, а дочка замужем тоже за военным — в Краснодарском крае, да только сам Олег Валерьянович хозяйство не ведет, а нанимает для этой цели женщину. Сначала к нему ездила одна краля крашеная аж с Сокольников, но чего-то недолго она у него домовничала, наверное, не вытерпела его суматошного характера. Или, может, кого получше нашла. Она женщина была фигуристая, в теле, а как подкрасит свои патлы в рыжий цвет, то, соседки шутили, точно про нее сказано: сзади — пионерка, а спереди — пенсионерка.

А вот уже третий год прислуживает Олегу Валерьяновичу косорукая Маша с четвертого подъезда. У Маши еще возраст для пенсии не вышел, но она ее получает по инвалидности второй группы. Работала Маша на стройке и по нерасторопности, а, может, крановщик с похмелья был, но только придавило ей правую руку стеновой панелью, да так неудачливо, что кость от самого локтя до ладошки раздробилась на мелкие кусочки. Хирурги собрали их, но не шибко правильно, и когда гипс сняли, то рука получилась с каким-то вывертом, для работы по строительной специальности непригодная. Что же касаемо стирки, или готовки или квартиру пропылесосить, Маша наловчилась и с уродливой рукой со всем этим управляться. Подружки-соседки, что Вера Даниловна с пятого этажа, что Евдокия Афанасьевна со второго, женщины, хоть и не злые, однако ехидные, когда принимались Олегу Валерьяновичу косточки перемывать, обязательно попрекали его зато, что он, старый хрен, платит Маше сущие гроши, даже меньше ее скудной пенсии, а ведь она не только полностью его обихаживает, но и кобелиным его приставаниям угождает. То есть намекали, значит, что сожительствуют они.

Так ли, нет, только Таисия Владимировна за это их не осуждает. Маша и со здоровой рукой была не ахти — остроносая, скуластая, глазки серые пуговками и будто совсем без ресниц, такие те белесые. Замуж она не сподобилась сходить да и полюбовников постоянных не имела, разве что, Вера Даниловна несколько раз примечала, заскакивали к ней мужики, но все здорово набравшись. А Олег Валерьянович мужчина тоже не особо видный — небольшого росточка, толстенький, лысина до самого затылка, а поперек нее седые волосенки одинокие. И то — под семьдесят ему уже, откуда красоте, если и была она, сохраниться? Впрочем, мужчине, чтоб расположение женское завоевать, красота и не требуется. Они обхождением берут, разговорами, ну и нахальством, конечно.