— Книги читать, брат, это не ерунда, — наставительно произнес Иннокентий Васильевич. — Книга — источник знаний. А без знаний в наше время пропадешь. Какие жизненные перспективы могут быть у неуча? Разве что пить начнешь, как твои родители.

— Нет, не начну, — тихо сказал Федя. — Я пьяниц не люблю.

— Дай-то Бог! — вздохнул Иннокентий Васильевич и заковылял в свой корпус.

Сам Иннокентий Васильевич, он потом про себя много Феде рассказывал, читать с детства любил, институт закончил, сейчас работает не где-нибудь, а в мэрии, а это, значит, все время с людьми и тут требуется культурный уровень и широкий кругозор. Конечно, если б Федя был покрепче здоровьем, рассуждал Иннокентий Васильевич, и выше ростом, ему можно было б достичь жизненного успеха через спортивные достижения, скажем, в баскетболе. А вот в шахматы учиться играть ему уже поздно, гроссмейстеры те с пяти-шести лет начинают фигуры двигать. Еще один шанс выбиться в люди в условиях их захолустного городка — сочинять и петь эстрадные песни. Но тут Феде мало что светит, потому что он мотивы плохо запоминает. Так что, если Федя не хочет и дальше зябнуть в бедности, то ему ничего другого не остается, как овладевать знаниями, то есть учиться только на четыре и пять, а у него сплошные тройки. Это, брат, не дело.

Откровенно говоря, Федя слушал наставления Иннокентия Васильевича вполуха. Почти то же самое говорит им каждый день Светлана Георгиевна: «Дети! Чтобы хорошо жить, надо хорошо учиться». Врут они. Вон сосед дядя Паша, уж какой образованный, тоже, как и Иннокентий Васильевич, институт закончил, на мамкиной фабрике старшим мастером был, а сейчас работы приличной никак не может найти, тем и живет, что, когда ярмарка бывает, помогает торговкам товары разгружать.

Хорошо, что сегодня Иннокентий Васильевич позже всех пообедал. А то, как начнет с ним вести беседы, отдыхающие выходят из столовой, видят, люди разговаривают, и стесняются их отвлекать, все, что прихватили с обеда, Ольке отдают. Но в этот раз Иннокентий Васильевич поговорил с ним совсем немного.

— Ты, брат, извини, — похлопал он Федю по плечу, — что уделю твоей персоне всего несколько минут. Желательно бы поподробнее тебе растолковать принципы выживания в нашей неоднозначной жизни, но зовут неотложные дела. Закончился срок моего пребывания в вашем богоугодном заведении. Завтра рано утром ты в школу, а я на автобус и домой. По традиции устраиваю прощальный банкет. Надо кое-какие покупки сделать. Однако ты мои советы не забывай.

Иннокентий Васильевич помолчал немного, потом расстегнул дубленку, достал из нагрудного кармана пиджака красивый кожаный бумажник, пошелестев деньгами, вытащил червонец и протянул Феде:

— Возьми вот десять рублей. Используй их целевым назначением — как залог для записи в библиотеку. Прочитай обязательно про адмирала Ушакова. А потом и другие полезные книги бери на вооружение. Запасайся, брат, знаниями. Договорились?

— Договорились, — тихо пообещал Федя, хотя уже сразу решил, как потратит деньги. На червонец в киоске, что на базаре, можно купить целую пачку жвачки. Четыре пластинки он сам жевать будет, а одну подарит Ольке. Не пожадничает.

Художник Петр Леонидович Большаков оказался в психбольнице, что в поселке Выша Рязанской области, по причине весьма прозаической — он спился, и врачи определили, что у него развивается необратимо алкогольное слабоумие, а посему его на всякий случай следует изолировать от общества. Тем более что на момент освидетельствования влачил он неприемлемое, с точки зрения тогдашней общественной морали, существование тунеядца и бродяги, не имеющего на руках хоть какого-нибудь документа, который бы удостоверял сомнительную личность.

Дольше всего, сообщил он мне в одном из писем, отправленных из «Вышской обители», сохранялась у него орденская книжка, где первой записана была самая дорогая для него награда — медаль «За оборону Сталинграда», но книжку эту со злым умыслом вытащил из кармана нечаянно заснувшего на Казанском вокзале художника дежурный сержант милиции, чему свидетелями были многие пассажиры, отказавшиеся, правда, встать на защиту пострадавшего, потому как одновременно с насильственным пробуждением Петра Леонидовича объявили посадку на поезд Москва — Ташкент.

«Но дело совсем не в этом, — объяснял в письме Петр Леонидович. — Они, рас… (тут полностью выписано было его каллиграфическим почерком матерное слово, коим обозначают людей, не имеющих четкой гражданской позиции) с мильтонами никогда связываться не станут. Как, между прочим, и англичане со своими «бобби». Только англичанин не связывается, потому что он уверен, что «бобби» всегда прав. А наш советский человек боится качать права, потому что мильтон тут же скажет, что у него запах изо рта, а при запахе ничего никому не докажешь…»

Думаю, сделанное Петром Леонидовичем сопоставление довольно убедительно свидетельствует, что вечно затурканные наши врачи с диагнозом, поставленным ему, явно напутали, хотя, конечно же, они могли принять его за диссидента, потому как художник Большаков в минуты трезвости отличался независимостью и парадоксальностью суждений. Так, он смел утверждать, что американец Торо, о таком никто тогда и слыхом не слыхивал, как философ интереснее и глубже, чем секретарь ЦК по идеологии Михаил Андреевич Суслов, а английский маршал Монтгомери внес в нашу общую победу над немцами гораздо больший вклад, чем маршал Брежнев, «хоть и увешай того до самой задницы звездами Героя».

Переписка у нас с Петром Леонидовичем продолжалась несколько лет. К праздникам посылал я ему небольшие посылочки, основным содержимым которых по просьбе адресата был блок сигарет «Дымок», пара пачек чая, конверты, писчая бумага и стержни для шариковой ручки. Видимо, Петр Леонидович переписывался не только со мной, а, может, взялся за мемуары. Жизнь он прожил богатую неординарными событиями — не говоря уже о войне, которую начал в окопах Сталинграда рядовым пехотинцем, а закончил в поверженной Германии личным художником генерала Батова. И в мирной жизни попадал он не раз в серьезные переделки и даже отсидел два года в колонии общего режима за рукоприкладство при ссоре с соседями. Я присутствовал на том суде и лишний раз смог убедиться, насколько все-таки ясным и логичным умом обладал гражданин Большаков. На традиционный в начале каждого процесса вопрос судьи, не имеется ли у него каких-нибудь оснований для отвода данного состава суда, он резонно ответил, что вопрос этот на редкость глуп, ибо подсудимый видит и судью и народных заседателей первый раз в жизни, а вот когда будет вынесен приговор, тогда и станет ясно, есть ли основания для недоверия судьям или нет.

Последнее письмо от Петра Леонидовича получил я в апреле 1987 года. Ко Дню Победы послал ему очередную посылку с обычным набором предметов, присовокупив плитку шоколада, но недели через две посылка вернулась обратно. Такое случается, когда адресат выбывает в неизвестном направлении. И хотя никакой объяснительной записки почтовики не приложили, я, не получая больше весточек из Выши, пришел к выводу, что Петр Леонидович Большаков отбыл туда, откуда, увы, уже нет возврата. Однако, не располагая официальными данными о его смерти и даже устным сообщением об этом от кого-нибудь из наших общих знакомых, которые еще в последние его годы пребывания в столице, когда он уже являл собой типичного бомжа, потеряли с ним всякую связь, я, подавая в церкви записочки «за упокой», имя Петр пишу только один раз, имея в виду бывшего своего сослуживца и соседа военного журналиста, прошедшего Афганистан, Петю Студеникина, хотя больше думаю в тот момент именно о Петре Леонидовиче. Если он еще жив, а просто, может, обиделся за что-то на меня и прекратил переписку, то там, наверху, надеюсь, простят мой грех поминать живого, а если уже упокоился, то сделают мне попущение и зачтут сразу для двух душ одно поминание.

Церковь расположена поблизости от моего дома, рядом со станцией метро, остановками трамвая и троллейбусов, так что я, отправляясь куда-нибудь в город, неминуемо прохожу мимо нее, а если учесть, что с недавних пор почти по всему периметру церковной ограды размещаются многочисленные палатки, торгующие разнообразными продуктами, от хлеба насущного до не менее насущной для русского человека водки, то доводится мне видеть старый храм с чуть наклонившейся колокольней и не единожды на дню. Не скажу, что каждый раз, но частенько вспоминается мне тогда художник Большаков, потому что именно он впервые привел меня сюда.