Было это в году семьдесят втором или семьдесят третьем, не позже, ибо в то время я еще жил в другом конце Москвы, и, помню, добирались мы до пункта назначения нестерпимо долго. А может, томительность пути объяснялась тем, что Петр Леонидович находился в состоянии глубокого похмелья, да и я, признаться, был мучим жаждой. Финансов же, необходимых для поправки здоровья, у нас не осталось. Это мы выяснили, как только проснулись, первым же делом. В то время Петру Леонидовичу никто уже не давал в долг. Меня, безусловно, мог выручить кто-нибудь из сослуживцев, но не раньше часов одиннадцати, когда по неписаному распорядку рабочего дня стекались газетчики в свои редакции. На часах же было только шесть.
Надо сказать, что смотреть на часы с моей стороны было не очень осмотрительно. Петр Леонидович тут же загорелся идеей «толкнуть» их лифтерше, которая по решению общего собрания пайщиков нашего кооперативного дома за дополнительную плату несла свою вахту с самого раннего утра, или обменять на бутылку водки у швейцара ближайшего ресторана «Гавана». После некоторого раздумья я отверг оба эти варианта. Часы у меня, увы, были с дефектом — поломанной минутной стрелкой, так что отличить ее от часовой даже мне не всегда удавалось, и швейцар ресторана, а они, как известно, мужики привередливые, на них уж точно бы не польстился.
Что касается лифтерши, то она по близорукости и свойственной большинству русских старух привычке запасаться абы чем на случай грядущего лихолетья наверняка соблазнилась бы дешевизной, если бы мы запросили за мой повидавший виды, но тем не менее тикающий отчетливо и громко, хронометр цену, равную лишь стоимости бутылки «Московской» у таксистов, продававших ее из-под полы, конечно же, с наценкой, но относительно божеской. Однако эта торговая сделка сразу бы стала известна домовой общественности, а затем и моей жене, которая вот-вот должна была вернуться из командировки. Я же никак не хотел терять в глазах и той и другой реноме добропорядочного семьянина.
Петр Леонидович с тяжелым вздохом признал мои резоны уважительными. В тоскливом молчании мы выкурили по сигарете, отчего стало уж совсем муторно.
— От судьбы не уйдешь! — философически заметил я, чтобы как-то подбодрить художника, чьи страдания были явно сильнее моих. — Придется часиков пять потерпеть. А пока давай-ка я заварю чаек и поджарю яичницу.
При упоминании этого немудрящего холостяцкого блюда Петр Леонидович неожиданно оживился, и глаза его лихорадочно заблестели.
— Старик! — назидательно проговорил он. — Знаешь, какой самый смертный грех? Уныние! Поверь старому солдату, нет безвыходных положений. Если мы Паулюса в плен взяли, то уж на бутылку как-нибудь сообразим. К черту яичницу! Вари яйца вкрутую! Сколько их у тебя?
— Да, вроде, должен был остаться десяток, — промямлил я, тщетно пытаясь взять в толк, что же могло так сильно поднять настроение у человека, тяжко страдающего абстинентным синдромом. — Вари сразу все! — приказал Петр Леонидович и, видя мое недоумение, поспешил объяснить. — Забыл, старик, я тебе рассказывал про подарок, что Гонсальес для Игорька из Испании привез?..
Игорек был сыном Петра Леонидовича. После развода «из-за идиотских наших законов, считающих, что всегда права баба, какой бы стервой она ни была» и «редких придурков» — тещи с тестем, «настраивающих несмышленого ребенка против отца, что говорит об их полном педагогическом невежестве», Петр Леонидович был лишен возможности прямого общения с наследником и подарки ему вынужден был передавать через бывшую жену, которая помимо «стервы» еще именовалась им почему-то «генералом Скобелевым».
С Давидом Гонсальесом Петр Леонидович познакомился в «Янтарной комнате» — так завсегдатаи именовали пивнушку у Белорусского вокзала, стены и крыша которой были сделаны из какого-то синтетического материала ядовито желтого цвета. Давид был одним из тех испанских детей, которых приютила Россия, когда республиканцы стали терпеть поражение от генерала Франко. У нас он приобрел специальность инженера, сварливую, но любимую жену и двух дочек, одна из которых уже успела выскочить замуж, так что о возвращении на родину для него не могло быть и речи, хотя тогда, учитывая безупречную служебную характеристику Гонсальеса и его моральную устойчивость, власти разрешали ему раз в год во время отпуска неделю-другую провести в Испании. Из недавней такой поездки привез Давид небольшой сувенирчик для Петра Леонидовича, а вернее для его Игорька — набор переводных картинок, воспроизводивших полотна знаменитых испанских живописцев. Но каким образом эти картинки, которые, видимо, предназначались для украшения тетрадок и других школьных принадлежностей, будут способствовать снятию похмелья, и причем здесь яйца вкрутую, я не в состоянии был уразуметь.
Все очень просто, старик, — втолковывал мне Петр Леонидович, пока я доставал из холодильника яйца и искал чистую кастрюльку для их варки. — У вас в редакции, понятно, одни атеисты, православных праздников не помнят, а то еще в канун Пасхи поглумятся, выполняя заветы Емельяна Ярославского. Сегодня же Светлый четверг, значит, можно еще пасхальные яйца дарить. А у меня в одном храме есть знакомый священник. Он в позапрошлом году просил, чтоб я ему десяточек яиц к Пасхе расписал. Что-нибудь из евангельских сюжетов. Он потом своему церковному начальству хотел их презентовать. Без подхалимажа нигде карьеру не сделаешь. Ну, а за труды обещал меня отблагодарить соответственно…
— Постой! — перебил я горячий монолог Петра Леонидовича. — Я так понимаю, ты хочешь вместо росписи украсить яйца переводными картинками?
— Вот именно! — воскликнул Петр Леонидович, радуясь моей понятливости. — Чего напрягаться, когда старики-испанцы уже постарались. Что Эль Греко, что Мурильо — у них сплошь религиозная тематика. Я еще эти картинки не рассматривал, но уверен, это то, что нам надо.
Он достал из кармана пиджака порядком уже помятый конверт и, вынимая из него по одной переводные картинки, стал раскладывать их на столе. Увы, только две или три из них репродуцировали полотна великих мастеров, имеющих прямое отношение к светлой дате. Наличествовало еще несколько изображений святых, но в основном был представлен жанр портрета. Правда, среди портретируемых преобладали религиозные деятели — папы и епископы.
Петр Леонидович тяжко вздыхал, раскладывая бумажные квадратики и прямоугольнички на две кучки, а потом пополняя меньшую, так чтобы в ней оказалось ровно десять картинок, соответственно числу варившихся яиц. Однако в конце концов изготовлено было нами только шесть пасхальных сувениров. Два яйца лопнули при варке, что дало основание художнику весьма сурово оценить мои кулинарные способности. Два же других были обронены им на пол по причине непроизвольного дрожания рук.
Но эти шесть, честное слово, были хороши! Яркие сочные краски — голубые, зеленые, красные — удачно гармонировали с белизной яичной скорлупы, создавая праздничное радостное настроение.
— Ну, думаю, батюшку мы уважим, — с хрустом потирая руки — сухие, жилистые, какими чаще всего и бывают они у людей его профессии, — приговаривал Петр Леонидович, аккуратно укладывая яйца на дно большой дерматиновой сумки, некогда синей, но теперь ставшей бордово-коричневой из-за неоднократного пролития на нее дешевых крепленых вин.
То апрельское утро было под стать нашему настроению. Небо скучного серого цвета. Воздух, пропитанный водяной пылью и бьющийся мелкой дрожью от порывов, хотя и слабого, но холодного ветра. Печальная шеренга выстроившихся вдоль тротуара тополей с культями обрубленных веток. Час «пик» еще не наступил, и нам пришлось ждать автобуса добрых пятнадцать минут в компании нескольких работяг, кому выпало заступать на раннюю первую смену. Вид у них был сонный, смурной и, я готов был биться об заклад, что почти все они, как и мы, страдали похмельем.
В метро народу уже прибавлялось с каждой минутой, но свободные места нашлись, правда, не рядом, а наискось, так что переговариваться мы не могли, да и желания не было. Я смотрел на маленькую нахохлившуюся фигурку художника, бережно прижимавшего к животу сумку, где лежала его надежда на облегчение телесных и душевных мук, и тоскливо думал, что чудес не бывает, и что оригинальная идея Петра Леонидовича, которой и я поначалу загорелся, вряд ли окажется плодотворной, настолько она, по трезвому размышлению, дика и нелепа. Похмелье, Мурильо, пасхальные яйца… Бред какой-то! Да и станет ли кто из служителей церкви разговаривать с человеком, от которого за версту разит сногсшибательным перегаром.
