— Ты знаешь, сегодня дети из школы при консерватории играют концерт в Малом зале, мне неудобно не пойти туда.

— Неужели вы можете отказать женщине? — спросила я.

— Такой, как ты, не могу.

— Тогда пообещайте мне подойти хотя бы к бисам, а если не успеете приходите ужинать с нами в «Европейской». Я очень вас прошу. Мне очень надо вас видеть.

Мне казалось, я смогу объяснить ему все недоразумения. Наивная, я все еще думала, что можно что-то объяснить словами. Он обещал прийти. Когда заканчивался концерт Володи, все дети-школьники, отыгравшие свой вечер в Малом зале, толпились за кулисами. Они не хотели упустить шанс послушать Спивакова. Но Темирканов так и не пришел… Мне показалось, это трусость, непростительная для столь большого артиста.

Как-то раз Володю пригласили играть сольный концерт под Бордо. Жить он должен был в частном доме, точнее — в старинном замке у человека, организующего выступление. Нельзя сказать, что концерт был левый, но полуофициальный. Володя приболел перед концертом, принимал антибиотик. Позвонил мне уже оттуда (я должна была прилететь на другой день), рассказал, как все забавно в этом замке. Голос был какой-то странный; вдруг, прощаясь, Володя произнес:

— Ты помолись за меня.

Я очень удивилась и призадумалась.

На следующий день я приехала; хозяин встречает меня.

— Как себя чувствует мой муж?

— Слава Богу, сегодня намного лучше. Вчера мы вовремя вызвали врача и выиграли один день лечения. До концерта еще день, так что, надеюсь, стоять он сможет. А вчера с трудом ходил.

У меня начинает колотиться сердце.

— Врач осмотрел его ноги и определил болезнь. Это подагра.

— Какая подагра?

— Это так страшно! Эти распухшие ноги. Но у вашего мужа прекрасный эксклюзивный массажист — моя жена.

Чувствую, как мне становится дурно.

— И еще я скажу вам — вы будете ревновать. У него подружка, она сегодня спала в его кровати. Ее зовут Мадлен. Больше я вам ничего не скажу.

Я понимаю, что потихоньку схожу с ума. Приезжаю в огромный замок — старый, малоухоженный. Встречает мадам Кер — изношенная жизнью тощая француженка со злобным выражением лица. С утра до вечера у нее на глазах были намалеваны стрелочки, а все остальное в доме — в полном беспорядке. Пианист Сергей Безродный встречает меня в полном ужасе:

— Мы летим в самолете, и Володя нахваливает мне туфли, купленные в Испании, — шикарная мягкая кожа, дешевые. Перед посадкой попытался надеть туфли — не может, ноги, видно, отекли. А вечером в замке вообще стоять не мог — ноги так распухли.

Я бегу к Володе на второй этаж, невзирая на предостережения мадам Кер, что он, дескать, отдыхает. И застаю такую картину: в огромной высоченной кровати под балдахином весь в подушках лежит Спиваков. Ноги его — огромные, красные возвышаются над подушками. Рядом с ним лежит кошка Мадлен, на плече сидит попугай, а рядом стоит какая-то баланда, называемая супом из овощей. Он смотрит на меня очень жалостливо.

Я ничего не понимаю. Замок имеет зловещий, доисторический вид, все ходят чуть ли не со свечами. Он рассказывает мне эту историю — про самолет, про распухшие ноги, — и добавляет:

— Такой смешной случай: я лег в эту кровать на втором этаже, пришел сельский доктор, а я не могу встать с кровати и спуститься к нему на первый этаж. Месье Кер сообщает это доктору, а доктор не может подняться на второй этаж — у него астма.

Ну просто чистый Мольер! Спивакова взяли на руки и снесли вниз к сельскому эскулапу. Тот осмотрел ноги и поставил диагноз: подагра. А подагры, оказывается, не может быть на двух ногах одновременно у человека моложе пятидесяти лет, который никогда не пил вина. В один день ей взяться неоткуда. Доктор же прописал лекарство от подагры, говорили, что очень эффективное, правда, с побочным действием: тошнотой и головокружением.

Мадам Кер, ревностно ухаживавшая за моим мужем, поставила раскладушку в гардеробной в его спальне, сказав:

— Вы будете спать тут.

Я не понимала, что делать: в замке комнат восемьдесят, царит полное запустение. Я решила позвонить в Париж, отменить концерт к чертовой матери, вызвать «скорую помощь».

— Нет, я буду играть, как Перельман, — меня вынесут и посадят.

— Но ведь Перельман болен полиомиелитом с детства. А у тебя — отек, аллергия или, самое страшное, почки. Зачем тебе нужен этот концерт?

— Мне хочется послушать Бетховена.

Спивакова рвет, он с трудом сползает с кровати, прыгает, как Маугли, на четвереньках, на плече сидит отвратительный попугай, по кровати ползает кошка, периодически приходит мадам, начинающая мять ему пятки.

Я понимаю: ситуация фантасмагорическая, я не в силах что-либо изменить. Пытаюсь дозвониться до Парижа под замечания окружающих, что в буржуазные дома после девяти не звонят, а время уже к одиннадцати. Ложусь спать на узкой кроватке в полной темноте. Рядом — свечка и спички. Просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня по руке. Володя сидит у меня на кровати, гладит мою руку и что-то мычит. С трудом я понимаю, что это означает «надо ехать». Показывает на распухший язык, и я понимаю, что он задыхается. Натыкаюсь в темноте, пытаясь запалить свечу, на его руку — она вся отекла. Я несусь по замку, нахожу хозяина, вытаскиваю его, раздетого, из кровати, заставляю ехать в ближайший госпиталь. Там боятся что-либо предпринимать, так как не могут диагностировать болезнь.

Слава Богу, я дозвонилась до Парижа и организовала карету «скорой помощи». Их «ситроен» домчал нас из деревушки округа Бордо в Париж. Оказалось тяжелейший приступ аллергии с отеком Квинке. Володя попал в больницу на неделю. Несчастье заключалось в том, что аллергия потом возвращалась каждые десять дней в течение лет пяти. Врачи говорили, что это могло быть следствием самолечения антибиотиком. Мы много лет жили под страхом, потому что приступы разной степени тяжести повторялись. При этом Спиваков ни разу не отменил ни одного концерта!

3 августа 1998 года в парижском аэропорту я увидела в газете «Liberation» некролог. Статья называлась «Реквием по Шнитке». У меня опустились руки. Я испытала что-то сродни тем чувствам, которые не давали мне покоя после смерти Булата Окуджавы. Еще одна невстреча нашей жизни. Этот гениальнейший человек отразил сегодняшний день, он его чувствовал, видел ядро, суть вещей. Он ощущал дисгармонию, какофонию этого общества, уродство души под маской. Прочитав заголовок некролога, я подумала: Шнитке сам мог бы написать «Реквием» по нашему веку, который был на исходе в момент его смерти. Он оказался композитором, вобравшим в себя весь двадцатый век.

Я знала, что Шнитке давно болел. Но все же пока был жив, в глубине моей души таилась надежда, что когда-нибудь они сойдутся — Шнитке и Спиваков. Володя очень любит современную музыку. Не всех авторов. Но к Шнитке он прикасался трепетно, и это всегда было блестяще.

Часто у жены бывает гораздо больше обид за мужа, чем у него самого. Володя был знаком со Шнитке, но никогда не ходил к нему «пить чай» и никогда не принадлежал к клану людей, называвших себя «кругом Шнитке». Есть музыканты, в числе которых Гидон Кремер и Юрий Башмет, для которых Альфред Шнитке действительно много написал. Мстислав Леопольдович Ростропович или Геннадий Николаевич Рождественский, с которым Шнитке связывала большая личная дружба, также были первыми исполнителями многих его произведений. Отчасти этой дружбой я объясняла причину нашего необщения (Рождественский женат на первой жене Володи, пианистке Виктории Постниковой, и разрыв этот происходил небескровно). Ощущение было такое, что Шнитке сторонится Спивакова.

Моя единственная встреча со Шнитке произошла в начале 1990 года во время того самого обеда в честь королевы Испании в Морозовском особняке.

За столом мы сидели напротив Шнитке и его жены Ирины. Весь обед мы общались и переглядывались с ней, не зная, когда можно будет закурить. Начать первыми было неловко, но как только королева достала портсигар, мы с облегчением вздохнули и вытащили свои зажигалки. Помню, тогда Володя подошел к Шнитке и спросил: