— Плохая критика? Тебя это волнует? Это должно волновать меня — я импресарио. Я его продаю. Его больше сюда не пригласят? А мне насрать! Ни на одного артиста не бывает только хорошей критики.

Одна из его любимых историй о том, как в Ла Скала освистали Марию Каллас. Она очень плохо видела, но, естественно, на сцену выходила без очков. Контактных линз тогда не было. Мария вышла на сцену, зал был забит поклонниками Ренаты Тибальди, и ей кинули пучок моркови. Думая, что это букет, она подняла его, кланяясь. Но, уже поняв, что это морковь, она понюхала пучок, как букет роз, и продолжала раскланиваться, как будто ничего не случилось.

Очень смешной эпизод касался какого-то критика, который получил ответ от Макса Регера на свою статью: «Дорогой господин, я пишу вам, чтобы сообщить, что сижу и читаю вашу статью в самом маленьком помещении моего дома, догадайтесь, в каком. Сейчас ваша статья перед моими глазами, но через минуту она будет под моей задницей». Этот анекдот Мишель мне всегда напоминает, а я посвящаю его нескольким московским критикам из разряда «инномабиле».

Его истории о годах, проведенных рядом с Караяном, с пианистом Алексисом Вайзенбергом (с которым у него был страстный роман и которого Мишель поднял на огромную высоту), удивительны. Он пережил с Алексисом драму. В какой-то момент волнение пианиста перед выходом на сцену переросло в паранойю. Он записал массу дисков, выступал с самыми известными дирижерами, но постепенно его самокритичность, граничащая с самоедством, дошла до того, что он стал бояться выходить на сцену и не мог найти в себе силы побороть волнение. Я была свидетелем, как Мишель с присущим ему умением вселять надежду и поддерживать огонь попытался совершить это с Алексисом, но проиграл. Года четыре назад в небольшом сборном концерте в Париже было объявлено возвращение великого Вайзенберга. Лет десять он не выступал, только занимался с утра до ночи. За кулисами я увидела картину: Алексис в теплом синем пальто, шарфе, перчатках, лицо — цвета мела, вокруг суетился Мишель, еще бледнее. Он кричал:

— Что такое! В этом зале нет горячей воды!

Прибежала ассистентка с горячим чайником. Оказалось, что нужно не заварить чаю, а согреть руки пианисту. Никогда не видела, чтобы руки грели чуть ли не крутым кипятком. Я сидела в ложе и видела между роялем и крышкой лицо артиста. Это было то состояние, когда пальцы музыканта не попадают на клавиши — такая его бьет дрожь. Когда колено мелко-мелко дрожит, стопа не может нажать на педаль. Когда человек в столбняке. А ведь лет пятнадцать назад это был великий пианист! Вскоре он уехал в турне в Японию и на генеральной репетиции упал в обморок.

Я знаю, у некоторых артистов боязнь сцены доходит до абсурда. У одного колоссального пианиста начинается безумная рвота, другая очень известная пианистка усвоила, что надо опрокинуть чуть-чуть коньячку и точно знает свою дозу. Каждый борется по-своему — с помощью гипнотизеров и психоаналитиков. Есть и те, кто не волнуется. Таким был Иегуди Менухин. Есть пример Ростроповича, о котором я думала, что он не волнуется никогда, пока не провела с ним день с утра и до концерта. Он объяснил мне тогда просто и честно причину своего волнения, чем полностью меня покорил.

Мишель, безусловно, невероятная поддержка и подспорье артистам, которых он любит. По-русски он знает пару фраз типа «большой русский бордель», которую употребляет, если я не могу найти вовремя нужную бумагу. Он очень трогателен в каких-то своих сентиментальных привязанностях. У него есть такая мужская сумочка с ручкой сбоку, которую ему в свое время подарил Караян, или кепка, подаренная Озавой, которую он очень любит, или браслет — подарок Каллас, который он не снимает с руки. Он весь обвешан мемориальными подарками. Как-то показал содержимое сумки. Там идеальный порядок: сигареты, зажигалка, блокнот, записная книжка, таблетки от головной боли, от расстройства желудка, для сна, беруши, духи, зубочистки, — в общем, вся жизнь. Аптека, косметический салон, офис-бюро. Под конец вытащил маленький пузыречек мужских диоровских духов:

— Если я сижу в опере или на концерте, а рядом от кого-то воняет, я втыкаю этот пузырек в ноздрю с той стороны, с которой пахнет…

Дома мы ласково называем его Мими, как назвала его Анька, когда ей было два года. Грозный Мишель Глотц превратился в тихого Мими. Для меня он как отец, как старший брат, я ему благодарна за все.

Когда родилась наша младшая дочь Аня, Володя был в Италии. Позвонил мне в роддом, и первое, что сказал:

— Твою мать, опять девка!

Это, конечно, было приятно. Через пять дней я вышла из госпиталя, встречать меня приехали Лена Ростропович и подружки — Лена, Элиза. Дети приготовили всё дома, безумно расстроенные, что опять родилась сестра. Володя должен был в день моей выписки лететь из Италии в Амстердам. Дома все было чудно организовано — комнатка, кроватка, всякие мелочи. Я вернулась домой, как в сказке, — подруги продумали всё до мельчайших деталей: пеленки, распашонки, зайчики, мишки. Володя позвонил мне утром:

— Ну вы с Ленкой вечером дома?

— Нет, мы идем на дискотеку! Конечно, мы дома я только что из больницы.

— Я долечу до Амстердама и сам тебе позвоню.

Тогда у него не было мобильного телефона. Вдруг часов в одиннадцать раздается звонок снизу в домофон. На очень ломаном французском с португальским акцентом меня спрашивают:

— Это мадам Спиваков? Откройте, это флорист, вам прислали цветы.

Машинально нажимаю на кнопку, соображая, что все, кто хотел прислать цветы, давно сделали это, еще пока я была в роддоме. Какой флорист в одиннадцать часов вечера? Девочки выскочили в прихожую:

— Мама, кто это? Разбойники?

Смотрю в глазок, поднимается освещенный лифт, спиной появляется Спиваков в кепке и вытаскивает чемодан. У меня наступает эйфория, я открываю дверь и кричу детям:

— Папа, папа!

Он входит с огромным подносом устриц. Он знал, что в последнее время мне безумно хотелось устриц. Первая моя дурацкая реакция:

— У меня даже ужина нет.

— Я знал, — отвечает он.

Впервые за много лет Володя отменил концерт.

Катюша родилась 17 ноября 1984 года в Москве. Накануне за неделю ко мне прилетела из Еревана мама, а Володя, волнуясь, что ему семнадцатого уезжать в Германию на гастроли, решил доверить меня квалифицированным докторам, которые, в свою очередь, перестраховываясь, решили упечь меня в больницу заранее. Но поскольку чувствовала я себя отлично, в больницу ложиться отказалась, пообещав, что лягу в день отъезда мужа и буду ждать сколько останется — дней пять по всем подсчетам. 16-го вечером я тихо говорила со своим огромным животом, не зная, кто там — он или она:

— Ну пожалуйста, родись побыстрее, чтобы мне не пришлось там валяться одной много дней!

И вот «оно» зашевелилось, вняв моим уговорам, 17-го рано-рано. Однако везти меня заранее в этот день Спивакову не хотелось, в его планы входили утренние занятия, сборы нот и только потом, часов в двенадцать — роддом перед аэропортом.

— Кончайте паниковать! — строго сказал он нам с мамой. — Мне говорили, что обычно схватки длятся долго, особенно у первородящих. Мне надо повторить концерт Баха, сложить ноты, найти сувениры для немцев!

Мама все-таки уговорила его не тянуть. Пожертвовав Бахом, наспех собрав ноты, он отвез меня в роддом, где его выпихнули из приемной палаты, вручив ему мои часы, обручальное кольцо и одежду:

— Заберите это все, вдруг с ней что случится, мы за золото ответственности не несем!

Учитывая, что я была абсолютно здорова, не понятно, что имелось в виду!!

О том, что родилась дочка, Спиваков узнал перед вылетом, позвонив из Шереметьева в роддом. Вернулся же в Москву, когда Катерине было сорок дней и вид у нее был уже весьма презентабельный.