В 1992 году открывалась выставка Бернара Бюффе, посвященная Санкт-Петербургу, и на вернисаж как раз приехала Людмила. Мой друг, советник Бернара Бюффе, попросил сопровождать его в аэропорт, чтобы встретить жену Собчака. Мы встретились с ней во второй раз и как-то сразу друг к другу «прикипели». Началась дружба семьями. Когда мы приезжали в Петербург на концерты, в семь утра на вокзале стоял мэр города, хватал и нес чемоданы.

Собчак был мужчина великолепный, блестящий, импозантный, обладающий необыкновенным умом, умением красиво говорить… настоящий харизматичный трибун. Понимаю, почему он всех так раздражал. Он резко отличался от серой массы депутатов-политиков. Дело было даже не в высоком росте и голубых глазах, а в бесконечном обаянии. Собчак был не мужиком, а именно мужчиной. Это огромная разница.

Среди депутатов он всегда оставался белой вороной. Анатолий Александрович был гораздо больше, чем просто политик, чем мэр. Ведь по существу его очень любили в городе. Когда он умер, это стало понятно. Не ценили, не понимали при жизни, но любили. Народ — это масса, поддающаяся влиянию. В 1996 году все были уверены в том, что он победит на выборах. И если бы многие его сторонники не поленились приехать в день выборов с дачи, если бы они только представили себе, что может получиться, Яковлев никогда бы не победил. Никто не мог представить, что Собчака обойдет его безликий зам.

С того момента Петербург для меня лично потерял свое лицо. Почему при Собчаке туда так вдруг хлынули иностранцы? Питер с его магией Эрмитажа, Павловска, каналов, дворцов всегда привлекал Европу. Если Горбачев вернул человеческое лицо Советскому Союзу, Собчак вернул городу, мэром которого являлся, европейское лицо и его настоящее имя — Санкт-Петербург. И сам стал его символом. Его упрекали за то, что он носит фрак, ходит на балы, знает иностранные языки, за то, что он обаятелен и красив, что его обожают Маргарет Тэтчер и Жак Ширак. Когда Собчака не стало, я видела, как реагировали на это люди на Западе.

Я знала, как он жил. Семья занимала маленькую трехкомнатную квартиру на Мойке. Вся эта раздутая история, когда его унизили и приписали злоупотребления, омерзительна. Его квартира: гостиная, выходящая на Мойку, заставленная мебелью, спальня, в которой стояли кровать и письменный стол, а все пространство между ними было завалено книгами (Собчак работал там же, где и спал), маленькая комната-пенал дочки Ксюши. Еще была небольшая кухня, заставленная гжелью, — всё! Это была квартира мэра Петербурга. Когда ему удалось обменять по всем правилам (не получить, не построить) квартиру за стенкой, в результате чего образовалась квартира не в 60 кв. м, а в 120, из этого раздули Бог весть что! А ведь даже после «расширения» любой мэр любого цивилизованного города, попади он в эту квартиру, был бы удивлен скромными ее размерами. И когда Собчака начали унижать и травить, для меня самым ценным было то, что он ни на секунду не потерял достоинства. Он ничего не оспаривал, ни перед кем не оправдывался, не пытался себя обелить. И никуда уезжать при новом мэре не собирался, продолжая ходить по этому городу с высоко поднятой головой. Правда, люди уже не расступались, как раньше.

Незадолго до выборов 1996 года Собчак написал книгу «Жила-была коммунистическая партия». Ее презентация была назначена в Париже через два дня после выборов. Выборы он проиграл. Когда они с Людмилой прибыли в Париж, мы первым делом побежали к ним в гостиницу, пытаясь его успокоить.

— Я не считаю это катастрофой. Я же боролся за демократию — вот и результат.

Презентация книги происходила в Русском центре на рю де Буасьер. Я приехала к Ростроповичам, не знавшим о презентации, и мы пришли вместе. Был Миша Шемякин. Тогда в Париже еще не было ощущения крушения.

Собчак стойко переносил поражение. Что же творилось в душе — известно только близким друзьям. Особенно обидно, что после поражения многие двери для него закрылись, многие телефоны перестали отвечать, люди, стоявшие в очереди, чтобы подойти к нему, когда он был у власти, вдруг оказались очень заняты, чтобы просто посмотреть в его сторону. Это было гадко и стыдно.

Помню, спустя несколько месяцев после того, как Собчак проиграл выборы, мы ехали на 70-летие Галины Павловны в тот дом, который был куплен Ростроповичем и Вишневской в Питере в эпоху Собчака. Из Москвы прилетело высокое начальство. Естественно, на праздник был приглашен и новый губернатор. Мы остановились в Питере у Собчаков, поэтому ехали на торжество вчетвером. За лето острота выборных страстей притупилась. Но я понимала, как ему трудно «держать спину». Торжественный, в смокинге, когда все расселись, он вскочил и произнес блистательный первый тост — красивый, длинный, качественный, с цитатами из Мандельштама и Маяковского. Никто не давал никакого знака. Но наперекор всему ему нужно было встать первым. В этом была его наивность и вызов. Не мэр, но хозяин в городе, Собчак запомнился очень ярко в тот момент. Только когда началась открытая страшная травля, он принял решение уехать. Не надо забывать, что если бы в момент путча 1991 года Питер скатился на сторону ГКЧП, как бы все могло обернуться для всей страны. Собчак повел себя так мудро, что в Петербурге не пролилось ни кровинки, никто не пострадал. Питер стоял насмерть, поддерживая Ельцина и демократию. Когда в Москву в октябре 1993 года ввели танки, я была в Петербурге. Мы сидели с Людмилой на кухне, у нее всегда чисто, уютно и очень вкусно.

— Видишь, мои именины — а муж даже не вспомнил, — пожаловалась она.

В час ночи вошел Толя — бледный как полотно. На завтра был назначен митинг, его вынуждали вызвать ОМОН. Люда умоляла его не поддаваться на провокации:

— Пусть коммунисты кричат «Долой Собчака!» — ты не должен отвечать. Отмени свое решение, не вызывай ОМОН. Завтра мы все пойдем на концерт.

И он все отменил. На другой день на концерте он сказал:

— Эти две женщины остановили меня от одного из самых необдуманных шагов, который я мог бы совершить.

Людмила его безумно любила.

Как-то раз в Питер приезжали «Виртуозы», на концерт которых Толя прибежал после какого-то заседания. «Как, ты без букета?» — изумилась Людмила. Послали за букетом.

— Ланичка, тебе нравится? — он всегда называл ее Ланей.

— Жуткий букет, я не понесу такой.

Тогда Анатолий пошел вручать букет сам. Тем временем привезли второй букет, но и его Ланичка забраковала. Мэр сам вынес и второй букет. Тогда уже на «бисах» Володя посадил Собчака прямо в оркестр и сказал в зал:

— Я хочу сыграть венский вальс, потому что с таким мэром, как Собчак, Петербург «обречен» по культурному уровню превзойти Вену.

Анатолий сидел в этот момент в оркестре и светился от радости.

Он не раз приезжал к нам на фестиваль в Кольмар, просто как гость. Относился к Володе как к другу. Володя очень это ценил и любил его. На фестивале он уже освобождался от груза всех своих забот, ходил в шикарных шелковых рубашках, в светлых бежевых штанах, у них с Людмилой просто был медовый месяц. Когда началась травля, она со свойственными ей энергией и здравым смыслом (многие обвиняют ее априори, как жену известного человека, осмелившуюся самой быть личностью) привезла его в Париж. Тогда фактически она спасла его. И оказалось, что в Париже в качестве беглеца он никому не нужен, кроме близкого друга Володи Рейна, еще нескольких человек и нас.

31 декабря 1997 года Людмила позвонила и сказала:

— Мы с Толей в Париже, хотим поздравить вас.

— Где вы встречаете Новый год? — поинтересовалась я.

— Мы посидим вдвоем.

— Никаких посидим. Немедленно к нам.

Они жили буквально напротив в квартире друга. Неженатый друг иногда заезжал туда со своей невестой, и тогда Анатолий Александрович надевал кепку, шел гулять по Парижу и заходил ко мне. Случалось это еженедельно. Три года, проведенные им в Париже в вынужденной ссылке, мы общались довольно часто. Итак, первый его Новый год в изгнании они оказались у нас. Я даже не ожидала, что для него это будет таким счастьем, не отдавала себе отчета, насколько они в Париже одиноки, насколько им вдруг некуда идти. Последние три Новых года в жизни Собчака мы встретили вместе.