Мое знакомство с Евгением Алексеевичем Лебедевым произошло еще раньше, в 1981 году. Я впервые снималась на «Арменфильме» в картине «Лирический марш» совершенно безумной, с диким количеством актеров. На эпизод пригласили Лебедева. Зачем? Не знаю. Зато потом уже, познакомившись поближе с самим Лебедевым, я поняла, зачем ему нужно было сниматься на «Арменфильме». Он обожал работать, к тому же любил Кавказ, Грузию, Армению. Приехать на двое суток в Ереван, отработать и уехать с двумя огромными корзинами зелени, помидоров, перцев, абрикосов было в его духе.
Так вот, во время тех знаменательных съемок я «прилепилась» к Лебедеву и засыпала его вопросами. Никогда не забуду, как он сказал мне, что сыграть можно все. «Хочешь, я тебе сейчас сыграю солнце?» И он тут же показал этюд: солнце просыпалось (открывался один глаз, потом другой), потом проснулось, потом солнце вышло погулять (взлетали брови), потом солнце влюбилось, полетело, потом пошло на вечернюю прогулку, потом чего-то выпило и его немножко сморило, а потом солнце подумало, что пора бы уже лечь соснуть (и у него опускалась одна бровь за другой). Этот этюд стоил многих занятий по мастерству актера.
Когда дружба в бэдэтэвцами окрепла, мы каждое лето встречались в Крыму: Товстоногов, Лебедев и Натэлла отдыхали в Ялте в пансионате «Актер», а мы — в гостинице «Ялта». (Володя обожает Ялту, чеховские места, для меня с Ялтой связаны самые светлые воспоминания о первых годах нашей совместной жизни, о первых совместных каникулах.) Они приходили к нам в гостиницу, мы ужинали на террасе, а потом шли их провожать. Доходили до «Актера», я обычно — с Евгением Алексеевичем, который мне что-то рассказывал. Его любимая хохма была:
— Ты знаешь, как я разбудил Натэллу среди ночи: «Натуся, я должен тебе сказать очень важную вещь, которая меня мучает».
— Ну что, Женя? Я спать хочу!
— Наш сын Лешка — не от тебя!
За разговорами мы доходили до пансионата «Актер». Теперь они провожали нас. Мы ходили туда-обратно бесконечно. Помню, как-то Натэлла с Лебедевым ушли спать, Товстоногов со Спиваковым проводили меня в «Ялту» и Володя пошел в последний раз провожать Товстоногова. Я ждала мужа до начала второго ночи, заволновалась, пошла к пансионату, там все уже было заперто, темно. Подошла к номеру Товстоногова с окнами к морю, на первом этаже, заглянула со стороны балкона и увидела: сидит Гога в семейных трусах до колен и с традиционной сигаретой и рассуждает с моим мужем о Мейерхольде, Таирове, Михаиле Чехове, Прокофьеве, Шостаковиче. Оттащить Володю от Гоги было невозможно.
Володя с Георгием Александровичем были в чем-то очень похожи. Все время друг друга доставали вопросами, проверяли друг на друге свои методы. Товстоногов спрашивал:
— Как вы достигаете того, чтобы музыканты как один брали пиццикато, и даже на них не смотрите?
Володя отвечал, что нужно быть правдивым на сцене — тогда тебе верят. Гога тоже говорил своим актерам:
— Мы в жизни все время врем. Хотя бы на сцене нужно говорить правду.
Товстоногов очень любил фразу: «Это такая мэтафора». В нем была высокородная грузинская элегантность. Он и Натэлла всегда говорили с характерным акцентом. Конечно, они — пиросманиевские персонажи. Он — с огромным агатовым перстнем, с вечно дымящейся сигаретой с мундштуком, пепел с которой стряхивается на брюки соседа, стол, всё вокруг. Любимый анекдот Товстоногова звучал так: «Чем отличается Париж от мужчины?» Далее следовала пауза, он стряхивал пепел направо на соседа, потом налево и говорил удовлетворенно: «Париж — всегда Париж».
Последняя моя встреча с ним произошла в 1988 году. Я летела из Рима одна и встретила в аэропорту Георгия Александровича, который возвращался из какой-то поездки с артистами БДТ без Натэллы и Лебедева. Меня потрясло, как сильно он постарел. Не помню, о чем мы говорили, я вела его к самолету, так как все артисты были нагружены своим хозяйством. Гога переживал, что потеряли его чемоданы с подарками, немножко заговаривался. Я увидела вдруг действительно совсем старого человека. А ведь еще несколько месяцев назад он был мужественным, интересным.
Товстоногов великолепно чувствовал форму, темпоритм. Помню спектакль «На всякого мудреца довольно простоты». Партитура постановки была прописана вся, от первого звука, каждый такт музыки, каждая пауза. Мне не хватает во многих режиссерах того, что было в нем. Кажется, он мог бы быть гениальным дирижером большого симфонического оркестра. Когда персонаж Лебедева, геморроидальный старик, бесконечно долго усаживался в кресло, все бились в истерике от смеха, и зал облегченно вздыхал, когда скетч заканчивался тем, что Евгений Алексеевич наконец в это кресло усаживался. Пробуксовок в спектакле у него не было, все режиссерские трюки прятались за актерской работой. Средние актеры, не солисты, играли замечательно. Научить среднего актера играть — это дорогого стоит. Фрейндлих, Лебедев — недосягаемы, но сложить мозаику из актеров разной степени дарования мог только Товстоногов. Он делал все так, как надо, попадая «в масть». Как Пушкин стихи писал. Его спектакли становились квартирой, в которую хотелось войти и жить.
Спектакли же с Лебедевым — все потрясения. «История лошади», «На всякого мудреца…», «Вишневый сад» у Льва Додина в Малом драматическом театре. Сам додинский спектакль мне не нравился категорически, но Лебедев в роли Фирса совершенством своего рисунка, своей гениальностью настолько наэлектризовывал, намагничивал его, что не откликнуться было невозможно. Ну а «Холстомер» — это шедевр шедевров, все в нем гениально.
Мы очень дружили и со Стржельчиками. Они жили в том же доме, что и Товстоноговы. Сейчас остались две вдовы — Людмила и Натэлла, и они держатся друг за друга. Лебедев и Стржельчик были диаметрально противоположными натурами. Говорят, между ними существовала подспудная ревность. Поскольку Лебедев был членом семьи Георгия Александровича, казалось, ему достаются лучшие роли и все лавры. Но это не так. Для Товстоногова главное было искусство: если бы Лебедев не был гением, будь он мужем сестры, сватом, братом, это бы ничего не решило.
Стржельчик с Лебедевым очень разные по своей актерской натуре, по индивидуальности. Владислав Игнатьевич был артистом во всем и всегда. Он и в жизни был необыкновенно ярок и артистичен. Мы отдыхали как-то раз вместе в Ялте, провели фантастическое лето. Стржельчик ходил на пляж в оригинальном, коротком, до колена, японском кимоно — огромные, красные с золотом разводы на ярко-синем фоне. Был галантен, дам всегда пропускал вперед. Вечером, когда мы расходились, пел: «Доброй ночи вам, сеньоры, доброй ночи, доброй ночи». Его жена Людмила, женщина пленительной красоты, носила длинные свободные платья из тонкого белого батиста, на голове — чалму. Пара выглядела очень артистично.
По театру о нем ходили всякие сплетни, шушукались, что он не пропускает ни одной хорошенькой женщины. Но Людмилу он обожал. У Стржельчиков царили уют и педантичный порядок. Накрахмаленные салфеточки, шикарный фарфор, все подобрано по цветам… Им было дано, что называется, искусство жить — art de vivre. Они умели жить красиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петербурге было много красивых домов, но дом Стржельчиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи — все неслучайные, никакого хлама.
В работе Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил с недоученной ролью, забывал реплики, неточно следовал режиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голосе (профессионал не может позволить себе посадить голос, выпить накануне спектакля).
Однажды он вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор — рак мозга. Он не знал, но, может быть, догадывался. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. Детей у них никогда не было. Для Людмилы он составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось его интересам. И так до сих пор.
